Местечко Сегельфосс - Кнут Гамсун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это была истерика камня.
Он отказался от священника, и отказался из злобы на жену. Но узнав, что приехал пастор Лассен, соседов Ларс, сын Ларса Мануэльсена, что приехал он, Пер из Буа надумал попросить помощи у него. Забавная выйдет штука, у него будет пастор, но не женин пастор, Пер из Буа долго вел себя прилично и смиренно и сказал, что хочет подготовиться к смертному часу. Пастор тоже отвечал ласково, и даже для того, чтоб быть понятнее этой глубоко страждущей душе, перешел на народный говор и стал изъясняться на нем, как умел. Дело шло великолепно, Пер из Буа оживился, любезно усмехался, говоря, что весело слышать такие странные слова. Но, впрочем, ему надо быть посерьезнее, потому что он хочет подготовиться к смертному часу, – сказал он.
Эта мысль о «подготовке» крепко засела в нем; по-видимому, он связывал с нею надежду на выздоровление: вино и хлеб ведь чудо, может быть, он от них поправится! И узнав, что в этот раз пастор не может дать ему хлеба и вина, так как совершает научное путешествие в Финмаркен, Пер из Буа испытал некоторое разочарование.
– Но я могу побеседовать с тобой и подготовить тебя к причастию, – сказал Лассен, – и приходский пастор допустит тебя к господней трапезе!
Нетрудно было видеть, что Перу из Буа это совсем не понравилось, потому что при таком обороте дела, он ведь не имел верха над женой; но пастору Лассену не могло не понравиться, что его предпочитают приходскому священнику, и потому он решил хорошенько заняться этой душой.
– Нет ли у тебя чего-нибудь особенного на сердце, друг мой? – спросил Лассен.
– Нет. Я маленько почитал молитвенник. Я не хочу, чтоб другие его видели, но он у меня здесь, в кровати. А кроме того, я часто думаю о боге. Но я не молюсь.
– Неужели не молишься?
– Нет еще, пока не молился. Это нехорошо?
Пер из Буа не знал, достаточно ли осторожно он обращался с богом. Он продавал оконные стекла, рюмки и кофейные чашки, но, может быть, бог – материал более хрупкий.
– Если б я мог добыть из Христиании свои книги, я дал бы тебе прочитать одну книгу: руководство к молитве, – сказал пастор.
– У вас, верно, много книг?
– О, тысячи, целая библиотека от пола до потолка. И я бы дал тебе одну книжку.
Пер из Буа продолжал высчитывать немногое доброе, что сделал: он хотел уничтожить танцульку, хотел набить ее спичками для лукавого. Вот когда лукавому стало бы жарко!
Пастор улыбнулся.
– Разве это тоже нехорошо?
– Я сказал бы, что это фантазия, наивная выдумка, милейший Пер. Это ни хорошо, ни плохо.
– Ах, вот что! – Пер из Буа вспомнил про лебедей: они кричали так громко и пугали его, проклятые птицы, но он никогда не ругал их.
Пастор подумал, не использовать ли ему страх больного в разумных целях, но отказался от этой мысли:
– Лебеди, белые – творения божьи! – сказал он.– Брорсон написал про них свои прелестные лебединые песни!
– Но вообще, как-то ничего не выходило, никакой исповеди, ни покаяния, ни раскаяния. Умирающий, который ставит себе в заслугу, что не ругал лебедей! Пастор Лассен посмотрел на часы и сказал: – Что же у тебя лежит на сердце, Пер. Ведь ты же послал за мной.
– Я хочу приготовиться. Пастор покачал головой.
– Приготовить тебя по-настоящему к причастию я, вижу, сейчас не могу. Не такое у тебя настроение. Ты должен сначала раскаяться в своих великих грехах…
– Ну, какие это уж такие великие грехи, – скромно ответил Пер.
– Ты огорчаешь, ты пугаешь меня, – сказал пастор, – я положительно боюсь за тебя. Как ты полагаешь, куда ты попадешь, когда умрешь? Что ты будешь делать?
– Да, – пробормотал Пер из Буа. Но он лежал в кровати и, видимо, не придумал, как вести себя в опасных случаях.– Нет, – сказал он, помолчав.
– Вот видишь!– сказал Лассен.– Ты малодушен и растерян, ты даже не выяснил самому себе, что ты великий грешник.
«Так пусть же мина взорвется!» – подумал, верно, Пер из Буа. Что у него особенного не сердце? Об этом он до сих пор молчал: он хотел выздороветь, встать и отобрать лавку у Теодора. Больше ничего. Лавка – его.
– Я думал, что вы сжалитесь надо мной и приготовите меня, – сказал он.– Потому что, может, от этого мне станет легче. Я лежу здесь год за годом и мучаюсь, и ноги и руки делаются у меня все хуже и хуже, господь без меры наказывает меня своим тяжелым крестом, он совсем погубит меня раньше, чем исцелит.
– Замолчи! Ты кощунствуешь, Пер! Господь карает тебя в меру твоих грехов, можешь быть уверен!
– Ну, – сказал Пер из Буа, – да ведь вы не знаете, что здесь произошло. Я бесприютный: у меня нет крова над головой в собственном доме, Теодор отнял его у меня. Куда как прекрасно! Отец и мать выброшены к чужим людям, можно сказать, и я не могу выздороветь, чтоб встать и повернуть все как должно быть! – Пер вдруг сделался красноречив, и в глазах его появились прежняя жестокость.– Не можете ли вы хоть пойти в лавку и выгнать его? – спросил он.
– Нет. Это дело светских властей. Нет, нет, не говори мне ни о чем подобном!
– Я говорю это ради него самого, потому что он мой сын и мое дитя. Если б вы вышвырнули его за дверь, он, может быть, одумался бы, щенок проклятый…
Пастор молчал. Он вдруг почувствовал в Пере из Буа крестьянина, ту расу, к которой принадлежал он сам. Так вот зачем послал за ним умирающий. Он молчал. Несколько кратких лет тому назад мысли Пера из Буа были не чужды и ему самому; теперь, слава богу, он стал другим!
– И мало того, что он нас, своих родителей, доводит до богадельни и нужды, он забрал и долю своих сестер и пустил их голыми по миру, – продолжал Пер.– Теперь он допустил до того, что местечко отобрало у нас право винной торговли, все идет прахом, а мать его все равно, что коза, не смотрит ни за бочками с парафином, ни за кадками с патокой в кладовой. Куда мне кинуться? Теодор выстроил новую лавку стена об стену со мной, и теперь я слышу, будто он снес стену прочь и устроил одну общую лавку. Эх, посмотреть бы мне только!
– А разве адвокат Раш не может помочь тебе в этом деле? Я не могу вмешиваться, – сказал наконец пастор Лассен и встал. Какая полнокровная злоба и жажда мести у паралитика – поистине, Лассен был рад, что отошел от сословия, где царит один грех и грубость!
– Прощай, – кратко проговорил он.– Постарайся исправиться!
Пер из Буа посмотрел на него. Ах, будь это в дни его молодости, когда он мог двигаться! Нынче он был бессилен.
– Я понимаю, – сказал он, – вы уж поговорили с Теодором, что меня не надо соборовать, и что я не встану.
– Я не говорил с Теодором, – ответил пастор.– Исправься, Пер, Советую это тебе, как духовник. Чего ты хотел? Чтоб я отпустил тебе грехи именем самого бога, когда у тебя такое направление мыслей? Я этого не могу.
– Нет, нет, – сказал Пер из Буа. И у него уже не было зубов, чтоб вцепиться в икру Лассену.
Вернувшись в гостиницу, пастор Лассен сказал, что визит к больному вышел не совсем приятный. Это могла бы быть великая минута: после исповеди и покаяния больной испытал бы облегчение и в душу его внизошли бы мир и благодать, но, к сожалению…
В воскресение он произнес проповедь в полном облачении и при ордене. Церковь была переполнена. Проповедь совершенно исключительная. Хотя он был ученый и великий знаток в области богословия, он не стал этим кичиться. Церковь, – христова невеста, он – ее смиренный служитель. И он сказал буквально:
– То, что вы слышите, дорогие друзья, это только мой голос. Представьте же себе, когда голос божий возглаголет к вам из тернового куста!
Вообще же это была бодрая проповедь в народном духе, кое-что на диалекте, но остальное на понятном языке. Присутствовала вся пасторская семья, за исключением самого пастора. Присутствовал и адвокат Раш.
Пастор Лассен так и сыпал изречениями, сентенциями, то ли он сам сочинил их, то ли вычитал из какого-нибудь журнала для семейного чтения. Шесть из этих изречений гласили следующее:
«Человек слабее, когда он рассчитывает на других, нежели когда полагается на самого себя; но надо полагаться на бога».
«Если на телескопе пятна, то и на самом ясном небе увидишь тучи».
«Делай добро ради добра и не заботься о том, что из этого выйдет».
«Доброта – утес в море, добродушие – зыбучая песчаная дюна».
«Никто не может растопить каменные сердца, но божий мельник может их размолоть».
«Талант без дисциплины – двор без крыши».
После проповеди фру Ландмарк с дочерьми явились в гостиницу поблагодарить. Это великое событие! Ах, что они пережили!
Лассен спросил про пастора.
– Его задержали, – ответила фру, – но он просил кланяться.
– Папа ужасно занят другими делами, – сказала одна фрекен Ландмарк и хихикнула.
– Он изучал чертеж молотилки, – подхватила сестра и тоже хихикнула.
Обеим девицам был показан кавалерский крест ордена св. Олафа и было разрешено подержать его в руках. Пасторша и Лассен сошлись на том, что жить надо непременно на юге.