Перекресток: путешествие среди армян - Филип Марсден

– За мир!

– За мир, – поддержал я. – И за то, чтобы было больше плащей.

Он познакомил меня со своей старой матерью. Она сидела на краю железной кровати, и ее короткие ноги в чулках не доставали до пола. Старушка была одета в черное. Было видно, что она недавно плакала. Сын наклонился к ней и положил руку ей на лоб.

– Тридцать девять, – пробормотала старушка сквозь слезы.

– Ой, мама-джан, это высокая температура.

Она ткнула согнутым пальцем в сторону большого радиоприемника.

– Да нет же, глупый! В Карабахе убиты тридцать девять человек. Ох, ох, Боже мой…– Она достала из рукава носовой платок и, расправив его, приложила к мокрым глазам.

Директор фабрики плащей убеждал меня не ходить в Агарцин. Он говорил, что в лесу опасно и мне лучше остаться. В лесу полно русских и медведей, а Агарцин – старое и неинтересное место. Лучше мне поехать ознакомиться с его фабрикой и швейной машиной из Италии с вмонтированным компьютером…

Днем в лесу я проглядел все глаза, надеясь увидеть медведей и русских, но так и не увидел ни тех, ни других. Поросшая лесом долина была пуста. Сучья похрустывали у меня под ногами, и было слышно, как внизу течет стремительная река.

Каменщики, реставрирующие монастырь Ваанаванк (ок. 911 г.).

Ближе к монастырю располагалась заброшенная фуникулерная станция, часть одного из непостижимых планов партии. В хорошую погоду посетители могли остановить машину и проехать последнюю сотню ярдов к монастырю фуникулером (по правде говоря, даже пешком можно было быстрее добраться). Но пафос этого недолговечного сооружения так потряс меня, что некоторое время я бродил вокруг него. Стилизованная под церковь шестого века, его мирская скорлупа была теперь никому не нужна. Ветер гулял между его тросами. А деревья, казалось, отворачивались от его разлагающегося трупа. Немного поодаль, истекая бензиновой кровью, лежало его сердце – массивный шестицилиндровый двигатель.

Три или четыре монастырских здания одиноко стояли на густо заросшем травой отвесном берегу реки. Поблизости виднелась сколоченная из зеленых досок избушка. Это был домик каменщика. Больше никакого человеческого жилья не было на многие мили вокруг. Место было удивительно безлюдное. Я провел там два дня, и, впервые со времени приезда в Армению, при взгляде на горные хребты у меня появилось ощущение пространства.

У каменщика были две собаки и один-единственный ряд ульев, аккуратно вскопанные грядки с редиской и картошкой. Перед домиком росли вишни и ковыляла больная овца. Ночью собаки забирались в подпол. Иногда, почуяв медведя или волка, собаки лаяли. Осы устроили гнездо в стене над моей кроватью. Когда собаки лаяли подо мною, осы вились надо мною, а в отдалении выли волки, уснуть было совсем не просто.

Теперь каменщик в основном полол грядки с овощами, ухаживал за пчелами и собирал хворост. Его работа в монастыре прервалась. Не было гравия для цемента, не было бензина, чтобы наполнить генератор и запустить камнерезную пилу… Он перестал задавать вопросы и жил, точно отшельник, в кругу ежедневных забот.

Во времена Серебряного века Агарцин был великим центром армянской церковной архитектуры. В течение трех столетий сменявшие друг друга поколения каменных дел мастеров добавляли к общему ансамблю свои произведения из камня. Оставленные ими строения были блестящими и даже какими-то хвастливыми. На барабане купола главной церкви я заметил один из символов, который уже видел в музее Дилижана: круг, состоящий из вьющихся зубчатых сегментов, арийский символ вечной жизни (по иронии судьбы ставший прототипом свастики). Но сегодня монастырь выглядел не более чем напоминанием о лучших временах. Когда-то монахи постоянно строились: теперь каменщик сидел без дела. Полки дилижанских магазинов опустели: этой весной большинство людей надеялось на землю, ища на ней еду, топливо и даже лекарства.

Хачкар в монастыре в Агарцине.

Кто мог утверждать, что «суеверная чепуха» средневековой веры была принесена в жертву ради чего-то более стоящего? Постсоветская Армения выглядела досредневековой. Отзвучали и умолкли идеологические речи. Опустились и завяли знамена, прославлявшие освободительную функцию утилитарного века. Наступило полное замешательство.

По дороге к Ахпату и Санаину, еще двум великим монастырям этого уголка Армении, я остановился на ночлег в необычной деревне возле Алаверди. Между жителями деревни было определенное сходство. Их можно было условно поделить на два типа: невысокие и коренастые с выпуклой грудью и невысокие и худые с плечами как у пугала. Большинство мужчин носило имя Людвиг.

Было уже поздно, когда на главной дороге к городу Алаверди мне повстречался один из коренастых Людвигов. Он предложил мне комнату. Его деревня располагалась высоко в горах, и он вел машину по крутым поворотам дороги с бесшабашной яростью. Людвиг был молод, с широко поставленными глазами. Он был полон безоговорочного энтузиазма истинного националиста, пребывающего в черно-белом мире, мире Хороших и Плохих людей, армян и турок, в мире, в котором насилие было единственно возможной формой отношений. Его убеждения не были умерены практическим опытом: если не считать недавней службы в национальной армии возле Еревана, он никогда не покидал пределы своей высокогорной деревни.

Он указал мне на пустую комнату и вышел. Я устал: сбросив ботинки, я улегся на кровать и вскоре уснул.

Людвиг вернулся немного позже.

– Смотри, Филип, – сказал он, протягивая мне книгу о фидаинах, тех фидаинах времен до 1915 года. – Славные парни, – сказал он. – Хорошие, смелые люди. – Затем он сунул руку за голенище своего высокого ботинка и вытащил нож. – Видишь мой нож, Филип? Хороший, да?

– Да, нож хороший. – Нож был огромного размера.

– Как ты думаешь, он хорош для мусульманина?

– По-моему, хорош для чего угодно.

Толстое лезвие ножа, напоминавшее по форме рыбу, сверкнуло в слабом свете; Людвиг погладил лезвие пальцем и наклонился ко мне:

– Покажи мне свой нож, Филип.

Я достал свой старый узкий нож, который служил мне для чистки фруктов и заточки карандашей.

– Испанский, – сказал я. – Эспаньол.

– Эспаньол?

– Да.

– Эспаньол! О, Филип!

Он пристально посмотрел на мой нож, затем, усмехнувшись, поиграл лезвием.

– Эспаньол! (Лишь позже я обнаружил, что армянский глагол «спанел» означает «убивать».)

Внезапно во дворе беспокойно залаяли собаки. Людвиг прижался лицом к оконному стеклу.

– О, пришли. Смотри, мои друзья пришли!

Его жена ввела в комнату двоих мужчин и вышла.

– Мы втроем всегда вместе, – сказал Людвиг, похлопывая каждого из вошедших по плечу. – Филип – Шаган – Людвиг. Шаган – гнчак, я – дашнак, Людвиг – коммунист.