Мои воспоминания - Илья Толстой

   -- Хорошо, идите, я сейчас приду, -- сказал он сдавленным от волнения голосом и повернул опять в лес.

   Через несколько времени после пробуждения мама от наркоза он взошел к ней и вышел из ее комнаты в подавленном и возмущенном состоянии.

   "Боже мой, что за ужас! Человеку умереть спокойно не дадут! Лежит женщина с разрезанным животом, привязана к кровати, без подушки... и стонет больше, чем до операции. Это пытка какая-то!"

   Только через несколько дней, когда здоровье матери восстановилось совсем, отец успокоился и перестал осуждать докторов за их вмешательство.

ГЛАВА XXVII

Смерть Маши. Дневники. Обмороки. Слабость

   Приступая к описанию последнего периода жизни моего отца, я еще раз должен оговориться, что я пишу только по впечатлениям, запавшим во мне от моих периодических наездов в Ясную Поляну.

   233

   К сожалению, у меня нет того богатого стенографического материала, которым располагали для своих записок Гусев, Булгаков, и в особенности Душан Петрович Маковицкий1.

   В ноябре месяце 1906 года скончалась от воспаления легких моя сестра Маша. Странно, что она ушла из жизни так же незаметно, как и прожила в ней.

   Вероятно, это есть удел всех чистых сердцем людей!

   Ее смерть никого особенно не поразила.

   Я помню, что, когда я получил телеграмму, я не удивился. Мне показалось, что так и должно было быть.

   Маша была замужем за нашим родственником князем Оболенским, жила в своем именьице Пирогове в тридцати пяти верстах от нас и половину жизни проводила с мужем в Ясной.

   Она была слабая здоровьем и постоянно хворала.

   Когда я приехал в Ясную, на другой день после ее смерти, я почувствовал какое-то повышенное молитвенно-умиленное настроение всей семьи, и тут, может быть, в первый раз, я сознал все величие и красоту смерти.

   Я ясно почувствовал, что своей смертью Маша не только не ушла от нас, а, напротив, навсегда приблизилась и спаялась со всеми нами так, как это никогда не могло бы быть при ее жизни.

   Это же настроение я видел и у отца. Он ходил молчаливый, жалкий, напрягая все силы на борьбу с своим личным горем, но я не слышал от него ни одного слова ропота, ни одной жалобы, -- только слова умиления.

   Когда понесли гроб в церковь, он оделся и пошел провожать.

   У каменных столбов он остановил нас, простился с покойницей и пошел по пришпекту домой. Я посмотрел ему вслед: он шел по тающему мокрому снегу частой старческой походкой, как всегда резко выворачивая носки ног, и ни разу не оглянулся2.

   Сестра Маша в жизни отца и в жизни всей нашей семьи имела огромное значение3.

   Сколько раз за последние годы приходилось ее вспоминать и с грустью говорить: "Если бы Маша была жива...", "Если бы не умерла Маша..."

   234

   Для того чтобы объяснить отношение Маши к отцу, мне придется вернуться далеко назад.

   В характере отца, -- быть может, оттого, что он рос без матери, а быть может, врожденно,--была одна отличительная и на первый взгляд странная особенность -- это что ему совершенно несвойственны были проявления чувства нежности.

   Говорю "нежность" в отличие от "сердечности". Сердечность у него была, и большая.

   Характерно в этом смысле его описание смерти дяди Николая Николаевича. В письме к Сергею Николаевичу, описывая последний день жизни брата, отец рассказывает, как он помогал ему раздеваться.

   "...И он покорился и стал другой, кроткой, доброй, этот день не стонал; про кого ни говорил, всех хвалил, и мне говорил: "Благодарствуй, мой друг". Понимаешь, что это значит в наших отношениях. Я сказал ему, что слышал, как он кашлял утром, но не вошел из-за fausse honte*. "Напрасно, это бы меня утешило"4.

   Оказывается, что на языке братьев Толстых слово "мой друг" была такая нежность, выше которой представить себе нельзя.

   Это слово поразило отца даже в устах умирающего брата.

   Я во всю свою жизнь никогда не видал от него ни одного проявления нежности.

   Целовать детей он не любил и, здороваясь, делал это только по обязанности.

   Понятно поэтому, что и по отношению к себе он не мог вызывать нежности и что сердечная близость у него никогда не сопровождалась никакими внешними проявлениями.

   Мне, например, никак не могло бы прийти в голову просто подойти к отцу и поцеловать его или погладить ему руку.

   Этому отчасти мешало и то, что я всегда смотрел на него снизу вверх, и его духовная мощь, его величина мешали мне видеть в нем просто человека, порой жалкого и усталого, -- слабого старичка, которому так нужно было тепло и покой.

   Это тепло могла давать отцу одна только Маша.

   * ложного стыда (франц.).

   235

   Бывало, подойдет, погладит его по руке, приласкает, скажет ласковое слово, и видишь, что ему это приятно, и он счастлив, и даже сам отвечает ей тем же.

   Точно с ней он делался другим человеком.

   И почему Маша умела так сделать и никто другой и не смел этого пробовать?

   У всякого из нас вышло бы что-то неестественное, а у нее это выходило просто и сердечно.

   Я не хочу сказать, что другие близкие люди любили отца меньше, чем Маша, -- нет, но ни у кого проявления этой любви не были так теплы и вместе с тем так естественны, как у нее.

   И вот со смертью Маши отец лишился этого единственного источника тепла, которое под старость лет становилось для него все нужнее и нужнее.

   Другая, еще большая ее сила -- это была ее необычайно чуткая и отзывчивая совесть.

   Эта ее черта была для отца еще дороже ласки.

   Как она умела сглаживать всякие недоразумения. Как она всегда заступалась за тех, на кого падали какие-нибудь нарекания -- справедливые или несправедливые, все равно.

   Маша умела все и всех умиротворять.

   Когда я узнал о том, что мой отец 28 октября ушел из дому, я прежде всего подумал: "Если бы жива была Маша..."

----------------

   За последний год здоровье отца стало заметно ослабевать.

   Несколько раз с ним делались какие-то необъяснимые внезапные обмороки, после которых он на другой день оправлялся, но временно совершенно терял память.

   Видя в зале детей брата Андрея, которые в это время жили в Ясной, он удивленно спрашивал: "Чьи эти дети?", встретив мою жену, он сказал ей: "Ты не обидься, я знаю, что я тебя очень люблю, но кто ты, я забыл", -- и, наконец, взойдя раз после такого обморока в залу, он удивленно оглянулся и спросил: "А где же брат Митенька?" (умерший пятьдесят лет тому назад)*.