Новый мир. № 5, 2002 - Журнал «Новый мир»

Новейший опыт инициации

Уильям Сатклифф. А ты попробуй. Роман. Перевод с английского Фаины Гуревич. М., «Фантом Пресс», 2001, 287 стр

Англичанин в Индии — тема вечная и трактоваться может по-разному: и в героическом, и в авантюрном, и даже в философском ключе. Молодой английский писатель Уильям Сатклифф добавляет к этим трактовкам свою собственную: у него на место первопроходцев и проходимцев заступает компания инфантильных подростков-путешественников, на каждом шагу влипающих в смешные и нелепые истории.

В основу сюжета положен чрезвычайно актуальный для нынешней Англии социальный стереотип. Между школой и университетом у английского тинейджера есть так называемый «свободный год», который принято проводить в путешествиях. Речь тут идет не столько о пространственных границах, сколько о возрастных. Подросток должен «проверить себя». Он подпадает под действие неписаного закона: не поехать нельзя, вернуться раньше положенного срока тоже нельзя, иначе сверстники всерьез усомнятся в его «крутизне». Недаром заглавие книги («Are you experienced?») звучит в тональности «А ты записался добровольцем?». Не избег этой участи и герой Уильяма Сатклиффа — девятнадцатилетний Дэйв, отправляющийся путешествовать по Индии в обществе своей знакомой по имени Лиз. «А ты попробуй» — это и есть история Дэйва, рассказанная им самим.

Происходящее с Дэйвом слегка напоминает обряд посвящения у первобытных народов: инициируемого изолируют в лесной хижине, подвергают всяческим мучениям, а затем, разъяснив новые права и обязанности, принимают в сообщество взрослых. У Сатклиффа испытания эти достаточно пародийны. Вместо мифических чудовищ, в которых обычно обряжаются соплеменники юного дикаря, — до крайности доброжелательные индусы. Вместо голода, выбивания передних зубов, отрезания фаланги мизинца или, на худой конец, крайней плоти — страдания от жары, острой пищи и индийской музыки, раздающейся буквально на всех углах. Особенно достается заднице героя — дороги в Индии плохие, и туристические автобусы на ухабах сильно подбрасывает. Самый кризисный момент для Дэйва — это острое чувство одиночества и собственной никчемности, которые он испытывает, рассорившись и расставшись с Лиз, и… сильный понос, от которого отведавший индийского гамбургера горе-путешественник на три недели слег в постель.

Ясно, что такое путешествие — это специфически английская, «тинейджерская» забава. Серьезных контактов с местной культурой она не предполагает в принципе, а потому Индия, по которой путешествует Дэйв со своей спутницей, ненастоящая. Это — муляж, декорация, продукт специальной индустрии по обслуживанию туристов, предусматривающей все, вплоть до желания от нее ускользнуть. И если Дэйв, следуя инструкциям из путеводителя «Планета в одиночку», ни разу не сворачивает с туристических маршрутов, то взыскующая восточной мудрости Лиз становится жертвой специальных индийских «эзотерических» лохотронов.

Очень характерен в этом отношении лепрозорий, предназначенный для того, чтобы юные англичанки, заплатив определенную сумму, там работали (в начальной стадии проказа излечима) и таким образом «смывали» свою карму, а заодно учились у восточных фаталистов оптимизму. Изюминка заключается в том, что прокаженных туда набирают по конкурсу. Во-первых, потому, что Индия — страна большая и на всех лепрозориев не хватает, во-вторых, подходят только те, кто в состоянии убедительно изобразить этот самый восточный фатализм, про который английские девочки читали в книжке.

У Сатклиффа много и других забавных находок, напоминающих Ивлина Во. Однако при некотором сходстве стилистики есть одно радикальное отличие. В романах Ивлина Во всегда налицо четкая дистанция между автором и персонажами, у Сатклиффа же она оказывается крайне зыбкой.

Казалось бы, Сатклифф должен быть умнее своих инфантильных героев и иметь за душой что-то посерьезней их подростковой системы ценностей (секс, путешествия, наркотики). И в книге действительно есть эпизод, подтверждающий способность Сатклиффа к такому отстраненному взгляду. Однажды праздношатающийся по Индии Дэйв знакомится в поезде с журналистом агентства «Рейтер», и тот, быстро разобравшись в собеседнике, выдает импровизированный текст статьи, которую напишет про Дэйва и ему подобных: «Современные корпорации предпочитают инициативных роботов, и посещение третьего мира стало тем идеальным горящим кольцом, сквозь которое не страшно прыгать…Покончив с таким грязным делом, как путешествие, можно спокойно возвращаться домой, и ваш работодатель будет уверен, что вы более чем готовы сунуть голову в его хомут».

Однако, столь безжалостно «раздев» своего героя и разгромив его миропонимание, Сатклифф почему-то идет на попятную.

Перво-наперво он вводит «положительные образы», противопоставляя зеленому девятнадцатилетнему лжепутешественнику «крутых» путешественников постарше, молодых австралийцев, которые и в китайском Тибете побывали, и в индонезийской тюрьме посидели, и даже на Эверест в гавайских рубашках и шлепанцах на босу ногу забрались. Затем Дэйв получает от автора утешительный приз: Сатклифф в подробностях описывает его роскошные кутежи а la Джеймс Бонд (естественно, не на свои деньги) на престижных индийских курортах. С основной интригой это не увязано, зато потерпевший неудачу в любви Дэйв теперь имеет возможность худо-бедно компенсировать ее путем сексуального самоутверждения.

Получается, что поставленная было под сомнение ценностная триада секс — путешествия — наркотики у Сатклиффа в целом реабилитирована. Нужно только иметь в виду, что крутизна путешественника бывает настоящей или мнимой, а в сексе соответственно — везение или невезуха.

На последней странице книги Дэйв, с полного одобрения автора и вопреки всему, что произошло, рассуждает о том, как он после всех этих передряг заматерел и вырос. Про «инициативных роботов» больше речи нет. «Испытание» пройдено, и герой Сатклиффа, нанимаясь на работу, отныне имеет полное право написать о «путешествии» в своем резюме.

Спору нет, книга Сатклиффа талантлива, увлекательна и смешна. Обидно только, что вместо нового Ивлина Во мы получаем апофеоз «тинейджерского» здравомыслия.

Между методом и любовью

С. С. Аверинцев. «Скворешниц вольных гражданин…». Вячеслав Иванов: путь поэта между мирами. СПб., «Алетейя», 2001, 168 стр

Книга, о которой идет речь, — итог (окончательный или промежуточный — покажет время) «ивановских штудий» С. С. Аверинцева, продолжающихся уже более четверти века. Значение их самоочевидно: по сути дела, именно Аверинцевым заложены основы современного осмысления творчества одного из крупнейших представителей русского символизма, — и любые хвалы в адрес книги и ее автора со стороны рецензента выглядели бы неуместной самонадеянностью.

Ограничимся потому лишь перечислением некоторых наиболее принципиальных и перспективных, на наш взгляд, тезисов, развиваемых исследователем. Оригинальным и точным представляется замечание Аверинцева о языковой стратегии Вяч. Иванова как ориентированной не на реконструкцию архаического строя русской поэзии XVIII века, но в конечном итоге на создание языка вне времени, на беспримесное выражение идеи языка как таковой[15]. Глубоко и полно разработано в книге положение о соотнесенности творчества Вяч. Иванова с эпиграмматичностью в античном понимании этого термина. Наконец, исключительно важным и безусловно справедливым кажется утверждаемое Аверинцевым положение о системности художественного мира поэта — не отменяющее, впрочем, справедливости распространенного взгляда на Вяч. Иванова как на «александрийца», по известной характеристике Н. Бердяева, и «гостя многих станов» (Е. Лундберг).

Можно было бы остановить внимание на целом ряде конкретных наблюдений и разборов, но по причине, названной выше, лучше отказаться от этого занятия (отметим лишь блистательный анализ ивановского отношения к «чужому слову» на примере особенностей цитирования поэтом монолога Ганса Закса из вагнеровских «Мейстерзингеров»).

Подытоживая разговор о филологическом аспекте книги, воспользуемся замечанием О. Ронена о «Конце трагедии» А. Якобсона: «Литературоведческая часть безупречна». Высказывание это здесь тем более кстати, что, подобно работе А. Якобсона, исследование Аверинцева складывается как бы из двух составляющих. Коротко определить эту вторую составляющую затруднительно, и потому прибегнем к развернутому ее описанию.

Характеризуя в начале книги свой метод, Аверинцев говорит о необходимости, не растворяясь в объекте, оставаться с ним в диалоге, «чувствовать на себе его взгляд, одновременно такой общительный — и такой непроницаемый». Собственно, о совпадении оптики исследователя и его героя свидетельствует уже подзаголовок книги — «…путь поэта между мирами». Это ведь не что иное, как взгляд изнутри, взгляд Вяч. Иванова на самого себя (отметим, что «внешнее», жанровое определение — «опыт интеллектуальной биографии» — ушло при этом в издательскую аннотацию). Рискнем предположить, что мы наблюдаем здесь даже несколько более радикальное сближение автора и героя, чем то предполагал сам автор, заметивший, что метафизические интуиции поэта «входят в компетенцию историка литературы лишь в качестве топики текстов самого Вяч. Иванова».