Ненависть и ничего, кроме любви (СИ) - Романова Любовь Валерьевна

— Спроси, что она принимала накануне, — просит Олег, и пухлое лицо опять появляется перед глазами, но прежде, чем женщина открывает рот, отвечаю:

— Мочегонное.

— Здрасьте! — выдает женщина, — это для чего же?

Молчу, потому что неудобно признаваться, но ей ответ мой особо и не нужен.

— Сколько выпила-то?

— Четыре, — отвечаю тихо.

— А что не десять? Ты хотя бы представляешь, что творишь? Худела что ли? А то, что ты от таких доз на тот свет отправиться можешь — не подумала? Они же и судороги вызывают, и шок, если передозировка случится. Вроде уже взрослая, а ума нет!

Чувствую себя первоклассницей, завалившей диктант, которую нещадно отчитывает учитель. Второй фельдшер при этом молчит, да и вообще он показался мне каким-то тихим и спокойным. Интересно, как подбирают сотрудников в одну карету скорой?

Вдруг желудок скрючивает и к горлу подкатывает рефлекторная тошнотворная волна. Зажимаю рот рукой, но пустому желудку нечего извергнуть, поэтому этот позыв не заканчивается ничем, кроме боли в пищеводе.

— Тошнит? — тут же спрашивает женщина, — а ты как хотела?

— Люба, приехали, — зовет Олег, и машина, наконец, тормозит.

— Ну, что, — обращается ко мне эта самая Люба, — встанешь или опять нам тебя тащить?

— Встану, — отзываюсь я.

Насколько же может быть противным человек? Я понимаю, что она, возможно, пытается не позволить мне раскиснуть, но банальную вежливость еще никто не отменял. Или медперсонал не обучают тактике при приеме на работу?

С трудом перекатываюсь на бок на узкой кушетке, облокачиваюсь на локти и с большим усилием поднимаю свое неимоверно тяжелое тело. Сползаю с кушетки и мне кажется, что комната вращается вокруг меня.

— Стой-стой, — приговаривает грубая женщина, но все же поддерживает меня за предплечье, а, видимо, Олег накидывает мне на плечи пуховик.

Люба буквально тащит меня к большим дверям, над которыми крупными буквами с облупившейся краской написано «приемный покой». Не замечаю холода, а чувствую разницу температур лишь когда прохожу в небольшое душное помещение.

— Тут комплект, — сообщает Люба дежурной медсестре — молодой и приятной на вид девушке в лиловом медицинском костюме, — давления нет, тахикардия, аритмия, обезвоживание. Короче, наглоталась мочегонного.

— Девушка, присядьте сюда, — говорит мне взявшийся из ниоткуда Олег и, аккуратно перехватывая меня за руку, подводит к лавочке у стены рядом с приемным пунктом.

Впервые я не только слышу, но вижу второго фельдшера — это молодой мужчина, которому на вид не более сорока лет с обычным усталым лицом и нависшими над глазами тяжелыми и густыми бровями.

— Не переживайте, — обращается он ко мне, — это все лечится. Главное, что не совершили ничего непоправимого.

— Спасибо, — говорю я, а он вдруг кладет руку мне на плечо чуть сжимает и улыбается. И это неимоверно теплая и добрая улыбка, отеческая.

— Ну, оставляем тебя Оленьке, — говорит Олег, — она хорошая девушка, позаботится о тебе!

— Спасибо, — повторяю снова, а Олег опять улыбается и потом уходит вслед за шумной Любой.

— Паспорт с собой? — спрашивает девушка, которую Олег назвал Оленькой, — родственникам нужно позвонить?

— Паспорт в сумке, папе уже позвонили, он сейчас приедет и полис привезет.

— Давайте пока оформимся с паспортом, а там может и папа Ваш подойдет, — предлагает девушка, улыбаясь.

У нее приятный, тонкий голосок и добрая улыбка. Оленька забирает мой паспорт, возвращается за стеклянную перегородку и несколько минут что-то упорно настукивает на клавиатуре, а после задает мне ряд стандартных вопросов о семейном положении, вредных привычках, аллергиях на лекарства и многом другом.

Через какое-то время приходит и врач — женщина в возрасте со строгим лицом и рваными привычками — резкой походкой заходит в приемную, резко разговаривает с медсестрой, так же резко и порывисто забирает у нее документы и не менее резким взглядом смеряет меня, скрючившеюся на кушетке.

— Встать можешь? — грубо обращается она, а у меня сил хватает лишь на то, чтобы кивнуть, — идем!

Я медленно поднимаюсь, контролируя, чтобы не начало темнеть в глазах и следую за ней. Правда, недалеко — буквально за угол в небольшой кабинет со столом, кушеткой, каким-то старым комодом и обычными больничными весами — теми самыми, которые стоят во всех бюджетных учреждениях в каждом медицинском кабинете — белые и звякающие, с металлической линейкой и гирькой.

— Раздевайся и вставай, — приказывает врачиха, — до нижнего белья, — уточняет она, видя мое сомнение.

Под ее острым недовольным взглядом чувствую себя некомфортно, но все же послушно разуваюсь, снимаю свитер и джинсы и встаю на шатающуюся платформу. Врачиха с еще более недовольным видом обходит меня с лица и производит стандартные манипуляции с весами, потом окидывает меня странным взглядом, и снова смотрит на весы.

— Сорок три с половиной, — выносит она вердикт, — одевайся и возвращайся в приемный покой.

Дверь хлопает прежде, чем я успеваю что-либо ответить, а когда возвращаюсь в приемную, то нахожу там взволнованного папу.

— Вера! — кричит он, едва завидев меня, — что случилось?

— Пап, все почти в порядке.

— В каком порядке, Вера? Мне уже девушка все рассказала! Зачем ты наглоталась таблеток?

— Пап, я не наглатывалась, — устало отвечаю я, и он, видя мое состояние, немедля тянет мое послушное тело к лавочке, — я выпила четыре штуки, чтобы вывести жидкость из организма.

— Я так и знал, что твое похудение до добра не доведет!

— Пройдемте, — к нам подходит Оленька со стопкой документов в руках.

— Ты можешь идти? — тут же спрашивает папа.

— Разумеется, я же как-то сюда пришла.

Но папа все равно подхватывает меня под локоть и не спеша ведет вслед за Оленькой. Преодолевая длинные коридоры, заворачивая то направо, то налево, то поднимаясь по лестнице, мы, все же, приходим на этаж с надписью — терапия. Оленька передает нас с папой еще одной медсестре на приемном пункте, которая спустя десять минут заполнения каких-то документов, когда я уже из последних сил стою на подкашивающихся ногах, проводит нас в одну из палат.

— А можно нам отдельную палату? — спрашивает папа, едва видит, что моя кровать стоит аккурат между еще двумя, занятыми старушками, а в самой палате витает неприятный аромат лекарств.

— Одиночных нет, есть на двоих, — лениво отзывается медсестра, — но можно положить ее одну, — красноречиво намекает она.

Уж не знаю, сколько это стоило папе, но на этот раз нас приводят в новую, более просторную и свежую палату с двумя современными кроватями, телевизором, холодильником и чайником.

— Располагайтесь, — уже дружелюбнее говорит медсестра, — сейчас подойдет доктор.

Я так рада, что снова могу принять горизонтальное положение, что сразу же укладываюсь на ближайшую койку, а папа стягивает с меня ботинки.

— Плохо? — заботливо уточняет он.

— Нет, я спать хочу.

— Так, — у меня сердце замирает от громкого хлопка, с которым дверь ударяется о стену, когда заходит доктор.

На этот раз мужчина — папин ровесник.

— Воронова Вера Викторовна? — спрашивает он, но не дожидается ответа, — я Ваш врач — Сергей Петрович Левшин. Что же вы, Вера Викторовна, мочегонными балуетесь? И часто?

— Нет, — тяну я, припоминая, когда я прибегала к ним в последний раз.

— Вы отец? — обращается он к папе.

— Виктор, — представляется мой папа, и мужчины жмут друг другу руки.

— Давайте говорить откровенно, — присаживаясь на угол моей кровати, начинает доктор. Вид он принимает суровый и устрашающий, — Виктор, обращаюсь к Вам, как к лицу ответственному. Состояние Вашей дочери близко к критическому. Вес сорок три килограмма, индекс массы тела стоит на границе между недостаточной и выраженным дефицитом. Этот индекс при ее росте и весе равен шестнадцати. При таком положении вещей, с учетом прочих симптомов, ставится диагноз — анорексия.