Каннибализм в греческих мифах. Опыт по истории развития нравственности - Леопольд Воеводский

Отсюда мы видим, что, по Мюллеру, наш миф имел некогда следующий вид: Атрей зарезал своего собственного сына и дал его съесть Фиесту. Моё исследование ведёт меня, как читатель увидит, к подобному результату. Тем не менее я должен восставать, однако, против приёмов, которыми Мюллер доказывает свой вывод. В данном случае, впрочем, он довольствуется одним указанием, будто сказание в том виде, как мы его находим у Эсхила, вытекало или должно было вытекать естественным образом из восстановленной им основной формы мифа. Весь этот процесс Мюллер уясняет следующим образом: Атрей накормил Фиеста мясом своего сына; появился (неизвестно откуда?) мотив, будто он это сделал из ненависти к Фиесту. Впоследствии заметили, что нелепо умерщвлять своих собственных детей из ненависти к третьему лицу (как же не заметили этого раньше? И как мог вообще появиться столь нелепый мотив?) Наконец, сочли нужным исправить мнимую ошибку предания, выставляя Атрея убийцей не своего, а Фиестова сына. Итак, по Мюллеру, между различными формами мифа существовала однажды и следующая: из ненависти к Фиесту Атрей убил своего сына и накормил Фиеста мясом его! Мыслимо ли это? Только в одном случае это мыслимо: если Атрей убил своего собственного ребёнка по ошибке, вместо Фиестова ребёнка. Но если мы допустим, что убиение собственного сына Атреем изображалось как следствие ошибки, то нечего было больше заменять его сына Фиестовым. Следовательно, мы должны отсюда заключить, что ещё до появления мотива мести, съеденный ребёнок считался сыном Фиеста. Это подтверждается, по-видимому, известием у Павсания, что какой-то Тантал (имя одного из съеденных сыновей), живший с Клитемнестрой раньше Агамемнона, считался сыном Фиеста или Вротея. [791] Зато о другом из съеденных Фиестом детей, о Плисфене, мы можем заключить из Гигина, что он был, действительно, сыном самого Атрея. У него мы читаем:

«Фиест, воспитав Атреева сына Плисфена как своего собственного ребёнка, послал его к Атрею с поручением убить его. Но Атрей сам убил его (т. е. Плисфена), по ошибке, думая, что это сын Фиеста». [792]

Указанное обстоятельство, что хоть в одном из сказаний Плисфен является сыном не Фиеста, а Атрея, наводит нас на очень простое решение нашего вопроса. Ошибка Мюллера состояла в том, что он не только не обратил внимания на варианты, но даже в Эсхиловом рассказе, которого он придерживался, не заметил, что говорится не об одном ребёнке, а о двух.

Из приведённого выше места Гигина мы видим, что Атрей убил своего сына Плисфена по ошибке. Из того, что мы говорили раньше о мотивированных подобным образом убийствах, явствует, что, по всему вероятию, в сказании говорилось раньше о том, что Атрей съел своего сына Плисфена, или что он принёс его в жертву, т. е. съел его, уделяя известную часть божеству. Точно такой же миф был связан, очевидно, и с именем Фиеста, именно, что он угостил кого-то мясом своего сына Тантала, причём, как мы видели во всех подобных случаях, он сам тоже вкушал этого мяса. Вследствие сходства сказаний Атрей и Фиест стали считаться братьями, чему могли, впрочем, содействовать ещё и другие причины. Оба сказания слились потом в одно. Атрей удержал за собой роль убийцы, за Фиестом же сохранилось предание, что он ел мясо детей. Таким образом, миф принял следующую форму: Атрей убил Плисфена и Тантала, Фиест же ел их мясо. Но Тантал представлялся сыном Фиеста уже первоначально: естественно, что и Плисфен стал со временем считаться сыном его же. [793]

Можно, однако, спрашивать ещё, вследствие каких причин сохранил характер каннибала один только Фиест, и вследствие чего нет вариантов, в которых бы роль Фиеста заменялась Атреем. Не состояла ли причина этого явления в различии сказаний, связанных с этими двумя именами? Мне кажется, что причина кроется в самом имени Фиеста, Θυέστης, вм. Θυ-έδ-της, что означает, по-моему, «жертвоед». Вследствие этого он и мог быть смешиваем, как мы видели, с Вротеем, Βροτέας, что означает «пожиратель». [794]

Таким образом оказывается, что все четыре мифа: о варке Пелопа, об Атрее и Фиесте (первоначально каждый отдельно) и об Арпаге вытекают из одной и той же основной формы, которую мы можем восстановить теперь с большей смелостью: герой угощает какое-то божество мясом своего единственного сына. Божеству достаются при этом руки, ноги (и голова), он же сам довольствуется остальным телом.

§ 32. Заключение. Ликаон

Из повторения почти одних и тех же рассказов о пожирании детей в столь значительном количестве рассмотренных нами мифов явствует уже само по себе, что это явление не может считаться делом случайности, и что бытовая сторона мифов должна была соответствовать когда-либо фактическим данным той среды, в которой они появились. Если бы это множество мифов оказалось подведённым лишь впоследствии под такую каннибальскую форму, то эта последняя была бы для нас лишена своего значения, т. е. той доказательной силы, которую мы ей приписываем, видя в ней положительное свидетельство о первобытной грубости нравов. Но на самом-то деле наше исследование убеждает нас, что эти рассказы о каннибализме составляли во всех рассмотренных мифах самую первоначальную форму, которую приходилось иногда с трудом восстанавливать: до того она успела подвергнуться смягчающим изменениям в дошедших до нас вариантах. Все же эти изменения были делаемы под влиянием изменений обычая и, сообразно с постепенным смягчением нравов, мифы мало-помалу лишались своей грубой формы. Отсюда делается неизбежным заключение о реальности значения бытовых сторон в мифах. Кроме того, в предыдущей главе мы видели, что существуют и другие данные, ведущие нас другим путём к тому же заключению о первобытной грубости нравов и, в особенности, о существовании каннибализма. Наконец, относительно этого последнего мы были в состоянии указать даже на одно историческое свидетельство, что греки если не ели человеческого мяса, то пили по крайней мере, при известных случаях, человеческую кровь.

Миф о Ликаоне, рассмотрением которого мы теперь займёмся, представляет в сущности те же данные о каннибализме, то есть о пожирании детей. Так как содержание его более или менее известно, то мы могли бы вовсе не останавливаться на нём, довольствуясь выше разобранными подобными сказаниями. Если, однако, несмотря на некоторые, довольно затруднительные, стороны мифа о Ликаоне, я намерен остановиться на нём с некоторой обстоятельностью, то это я делаю потому, что усматриваю в нём ещё особенного рода подтверждение моих выводов. Ввиду приложенного мною выше старания отстоять правильность этих последних, читатель найдёт извинительным, что я считаю нужным указать на то обстоятельство, почему именно сказания о Ликаоне представляются мне особенно важным доказательством правильности моего взгляда на мифы и моих приёмов, приложение которых я считаю делом необходимым, если мы желаем достичь правильных результатов при исследовании мифов.

Если для объяснения известного ряда фактов мы придумаем не вполне верную гипотезу, то окажется, что эта последняя, несмотря на кажущуюся приложимость её к большому количеству фактов, находится, однако, в противоречии с некоторыми, хотя бы и не многими из них. Это происходит, очевидно, оттого, что в них особенно резко проявляется неразгаданный нами закон, в то время как прочие факты являются более индифферентными и могут объясняться различным образом, без заметных натяжек. Немногие не объяснённые факты являются, таким образом, исключением из мнимого правила. Если же мы найдём наконец верное объяснение, то есть если мы придумаем или новую гипотезу, или, что чаще всего бывает, если мы видоизменим только прежнюю, не вполне точную, то, естественно, критерием правильности новой гипотезы будут считаться не те факты, которые можно было объяснить с некоторым вероятием и посредством других предположений, а именно эти мнимые «исключения из общего правила». Вот, по-моему, настоящий, научный смысл поговорки, что «правило подтверждается исключениями». К сожалению, многие филологи понимают эти слова так, как будто в доказательство правильности известного мнения, стоит только указать на несогласие предполагаемого закона с некоторыми фактами, принадлежащими к кругу объясняемых данных. [795]

В области мифологии такого рода исключение представляют в особенности предания, связанные с именем Ликаона и с культом Зевса Ликейского. Вопросом о значении этих преданий занимались все более или менее известные мифологи; многие из них считали нужным высказаться хоть мимоходом. Мы можем указать здесь на имена Крейцера, Отфрида Мюллера, Гартунга, Преллера, Генриха Дитриха Мюллера и множества других. Особенное старание объяснить мифы о Ликаоне и Зевсе Ликейском было приложено Г. Д. Мюллером. [796]

Не вдаваясь в критику остроумного и во многих отношениях образцового исследования Г. Д. Мюллера, я укажу только на главнейшие его результаты. В сказаниях о Ликаоне говорится о том, что Ликаон был превращён в волка за то, что хотел угостить Зевса мясом ребёнка. Почти все сказания выставляют соучастниками в этом преступлении пятьдесят сыновей Ликаона, которых Зевс убивает за это молнией. Оставляя многие черты сказаний без внимания, Мюллер сводит их все к простой форме: Зевс превращается в волка и пожирает своего сына. Волк (das Wolfssymbol) означает неплодородную часть года, другими словами, он служит «символом» самого жаркого времени. [797] Числом пятидесяти сыновей Ликаона «выражаются символически» (werden symbolisirt) пятьдесят каникулярных дней. [798] Таким образом, миф о Ликаоне имеет следующий смысл: «До наступления летней жары Зевс пребывает олимпийским, небесным божеством, благотворная деятельность которого проявляется в дарах плодородного времени года. Но когда эта благотворная деятельность прекратится, когда летняя жара высушит поля и уничтожит растительность, он превращается в злотворное, обжорливое и кровожадное, как волк, существо, губящее всё то, что раньше было произведено им же самим. Вследствие этой двойственности своего характера Зевс распадается в мифическом представлении на две личности [Зевса Ликейского и Ликаона] и т. д.» [799] Во всяком случае, читатель видит уже из этого, как много остроумных догадок можно доказать, лишь бы только уметь обращаться с «символами». Жаль только, что подобными приёмами можно доказать и совершенно противоположные вещи (exempla docent)!