Отчаяние - Ильяс Есенберлин

— Рабыней я буду вашей, мой хан!..

В голосе ее прозвучало торжество, и где-то в ночи навсегда затерялась испуганная, дрожащая от боли девочка. Эта была уже будущая токал — самая младшая и любимая жена, с которой опасно ссориться кому бы то ни было. Теперь-то она отомстит остальному миру за эту страшную ночь боли и поругания. Многоопытный, никому не веривший в жизни хан Аблай смотрел на нее с обожанием, как слепой на солнце…

Она вышла вслед за ним и сделала то, что позволялось только жене: помогла сесть на знаменитого ханского коня Жалын-куйрыка. Все изумились этому, но промолчали. И лишь один не слишком умный нукер охраны, проводив глазами поскакавшего хана, сказал ей не очень ласковым голосом:

— Эй, забирай свои вещи отсюда, раз хан уехал!

Сурша-кыз даже не посмотрела в его сторону, а только сделала знак начальнику стражи:

— Этому дать сто палок и держать в колодках до приезда хана, который прикажет вырвать ему язык!..

Начальник ханской стражи Жамантай-батыр тут же приказал забить нукера в колодки. А Сурша-кыз уже вызвала главу ханских телохранителей.

— Приготовьте мне белого иноходца, и чтобы все на нем было украшено серебром. На нем я буду встречать хана Аблая!..

Через три дня восточнее города Туркестана завязалось сражение между ополчением Большого жуза и основным кокандским войском. Горячий и нетерпеливый, Алим-хан легко попался на удочку опытных казахских батыров. Следуя древней тактике кочевников, они все дальше и дальше увлекли в степь кокандское войско. Зная, что казахское ополчение уступает в численности, Алим-хан стремился догнать всякий раз ускользавшие от него отряды степной конницы. И хоть отговаривал его от дальнейшего наступления более опытный эмир Ерден, кокандский хан устремился к Туркестану…

А в это самое время четыре тысячи отборнейших воинов под руководством самого Аблая уже появились в виду Ташкента. Испуганные горожане и небольшой гарнизон не могли оказать сколько-нибудь серьезного сопротивления грозной казахской коннице.

Основное кокандское войско, большая часть которого была призвана по закону газавата и состояла из людей, никогда не державших в руках оружие, застряло под стенами Туркестана. Предпринят был штурм, но, в несколько раз превосходя численностью защитников Туркестана, кокандцы так и не смогли ворваться в город. Едва они сосредоточивались в одном месте для штурма, как будто возникнув из-под земли, налетали из степи казахские сотни, а навстречу им выходили из ворот города отряды латников с копьями. Зажатые с двух сторон, кокандские солдаты терялись и приходили в замешательство. Так длилось три дня. А на четвертый день утром страшная весть пронеслась среди осаждающих : «Аблай в Ташкенте!»

И тут же началась паника. Появились новые слухи о том, что вещий Бухар-жырау уговорил живущих под Ташкентом казахов их рода канглы поддержать Аблая, что из Сары-Арки движется огромное казахское войско. Примкнувшие к Алим-хану разнородные отряды мелких владетелей стали разбегаться в разные стороны. Тогда опытные кокандские везири послали своих представителей к Аблаю, и, ссылаясь на законы веры в период газавата, предложили считать начавшуюся между правоверными войну недоразумением. Аблай тут же согласился на это, выторговав для себя ряд уступок.

Что может быть радостнее возвращения войска в родную степь с победой, да еще легко одержанной, без излишних жертв! Резво рысили крепконогие казахские кони, шум и смех раздавались тут и там. Оживились даже хмурые и неразговорчивые старики. И только одно лицо словно закрыла туча. Рослый и смуглый батыр, едущий впереди отряда конрад, был темнее ночи, а налитые кровью глаза все косились на едущего под белым знаменем хана Аблая. Это был Каныбек, один из оставшихся в живых после расправы, учиненной Аблаем над родичами маленькой Сурши-кыз, «Смуглянки».

Вместе с братом своим Джаныбеком он отличился при защите Туркестана, взяв в плен одного из кокандских военачальников.. Раненный в самом начале осады, Джаныбек был в первый же день отправлен в свой аул, а Каныбек сражался до конца. Но глаза его неотступно искали на поле боя Аблая, потому что он не знал, что хан ушел к Ташкенту. В ушах у него стояли, заглушая шум и вопли сражающихся, слова маленькой Кундуз, как звали на самом деле оставленную ханом в юрте Суршу-кыз.

— Я выручила тебя, Каныбек! — сказала она, подозвав его с братом, когда им сбили с ног тюремные колодки.

— Тогда бежим вместе! — сказал он, не понимая, каким образом могла его выручить девочка, с которой они еще детьми условились быть всегда вместе.

— Нет, Каныбек, я буду ханской женой! — сказала она каким-то чужим голосом и отвернулась…

А вдобавок под Туркестаном, проходя мимо одного из костров, вокруг которого сидели конрадовцы другой ветви, он услышал свое имя. «Ну да, коль судьба батыра Каныбека зависит от сладости заветного места красавицы Кундуз…» И общий смех резанул по сердцу батыра.

«Смерть Кундуз, купившей мне такой ценой жизнь!.. Смерть мне самому, оставшемуся в живых благодаря бесчестию!.. Смерть и тебе, хан Аблай!..» Так трижды прошептал про себя Каныбек-батыр. Он уже несколько раз выезжал из общего строя войска, выбирая, откуда пустить стрелу в хана, но всякий раз кто-нибудь заслонял его цель.

Впереди показалось огромное скопище юрт и походных шатров — ханская ставка. Большой отряд всадников отделился от аула, поскакал навстречу победителям. Впереди на снежно-белом коне, вся в шелке и серебре, ехала неслыханная красавица. Вот она вырвалась вперед, подскакала к самому хану, легко спрыгнула на землю и низко склонилась перед ним, как положено жене. Протянув обе руки, она уже коснулась его золотого стремени и вдруг замерла. Постояв так, словно в забытьи, Сурша-кыз пошатнулась и упала, как скошенный белый бутон, на песок пустыни…

Аблай недоуменно наклонился. В сердце у маленькой конрадки торчала длинная бронебойная стрела.

— Кто это сделал? — тихо спросил хан Аблай, обводя взглядом ряды своего войска.

— Это твоя судьба, проклятый Аблай!

Тяжелый хивинский лук был натянут в сильных руках Каныбека. Но в тот же миг сам конрадский батыр чуть слышно охнул и начал валиться на спину. Он разжал правую руку — и вторая бронебойная стрела, предназначенная хану, улетела в синее небо. А на другом крыле ханского войска знаменитый на всю степь старый стрелок Капан спокойно забросил за спину свой простой березовый лук…

Все это случалось так быстро, что никто ничего поначалу не понял.

— Кто это? — спросил Аблай, подъехав к мертвому Каныбеку.

— Это ее родич, помилованный тобой! — ответил начальник ханской охраны.

Затем хан подъехал к стрелку Капану:

— Почему ты стрелял в него?

— Он отвернул лук в твою сторону, Аблай!

И только потом Аблай сошел с коня и подошел к лежавшей на песке Сурше-кыз. На белый бутон была по-прежнему похожа она, и лишь маленькое красное пятнышко расплывалось по шелку как раз напротив сердца.

Хан Аблай долго смотрел на нее. Потом поднял голову.

— Лишь в возрасте пророка дал мне Бог познать счастье и тут же отнял его… — тихо промолвил Аблай. — Наверно, для того, чтобы показать пустоту и ничтожество этого мира!..

Все вдруг увидели, что знаменитый хан стар и сед… Но вот глаза его сверкнули совсем по-молодому.

— Эй, вы, там! — вскричал он громко, на всю степь. — Похороните их вместе, ибо он заслужил это право!

Так их и похоронили вместе, красавицу конрадку Кундуз и убившего ее молодого батыра Каныбека. До сих пор сохранился в степи под Туркестаном холмик, где лежат они…

Большим пиром ознаменовалась победа, и все главные роды Большого жуза приняли в нем участие. Как будто ничего не произошло, передавал хан Аблай личную чашу с кумысом Джаныбек-батыру из племени божбан — родному брату батыра Каныбека и родичу тех пятерых, которых на этом самом месте каких-нибудь две недели назад привязали к конским хвостам и разорвали на части.

При этом он повернулся к не утратившему чуткости в свои девяносто с лишним лет Бухар-жырау и тихо сказал:

— Видишь, мой

жырау, каковы люди… Надеяться на их любовь можно, лишь проливая их кровь и исторгая у них слезы.

— Скоро тебе станут сниться нехорошие сны, хан Аблай! — ответил жырау.

Это был старый спор между ними…

Они ехали на север, в родные степи у гор Кокчетау, — старый хан и его певец. Давно уже не ездили они вот так вместе. С каждым годом все более жестоким становился Аблай, и не хотел уже разделять с ним застолье Бухар-жырау. Было время, когда хан прислушивался к словам певца, но уже много лет он словно делал все наперекор ему. Вера жырау в доброе слово злила Аблая, и тем более жестоко поступал он с людьми.

— Да, люди таковы… — сказал Аблай, словно бы продолжая начатый разговор. — Отобрать на рубль, а потом бросить им копейку, и не будет для них добрее тебя властителя!..