Русский Моцартеум - Геннадий Александрович Смолин

измерение здесь выставлялось на всеобщее обозрение: Мастером можно стать только путем высшей жертвы, а именно через пожертвование собственной жизни, чем достигается более высокая жизнь в более высоком, тесно побратанном мире. Здесь же выбрана что ни на есть превосходная степень драматизма.

С точки зрения парадигмы заговора и конспирологии лучше, если обо всём этом будет знать как можно меньше «посвящённых»! Факты не должны всплыть на поверхность. Именно поэтому кончину Моцарта нужно было повернуть так, чтобы слушатель в партере «прозрел» сам и определил, что Моцарт работал буквально себе на погибель. И не только поэтому!..

Что здесь главное? Моцарт был загублен при помощи тайных языческих обычаев, верный католик сошел в могилу по дохристианскому ритуалу! Вероятнее всего, речь тут идет о крупнейшем скандале на религиозной почве, какой только случался в XVIII столетии в области изящных искусств!

Таким образом, любыми средствами, при любых обстоятельствах все это просто необходимо было как-то «замять».

Когда мы опустошили третий по счёту самовар, Надежда перешла к программе моего вояжа по Германии, спланированного ещё Верой Лурье:

– Впереди у тебя, Вальдек, – Мюнхен. Тебя ждет доктор медицины Гунтер Карл-Хайнц фон Дуда. У него есть рекомендательное письмо касательно тебя, сударь, от графини. Для справки. Герр Дуда выпустил три книги о Моцарте. Он уроженец Верхней Силезии, совмещал деятельность врача-терапевта под Мюнхеном с изучением тайны гибели Моцарта. Живет недалеко от баварской столицы, в печально известном после Второй мировой войны небольшом городке Дахау. Научному исследованию этой проблемы посвящены многие работы д-ра Дуды, такие книги, как «Богом данные», «Страсти по посмертной маске Моцарта» или «Конечно, мне дали яд». Уже эти слова Моцарта, вынесенные герром Гунтером в заголовок книги и сказанные Моцартом жене во время прогулки в Пратере – его любимом венском парке – незадолго до смерти, определяют её содержание и уверенность в справедливости подозрений великого мастера…

– У меня взята напрокат машина, – сказал я. – Идеальные немецкие дороги, несколько часов пути – и я на месте.

– Нет, так не пойдёт. Когда ты в машине, за тобой легче следить. Лучше сделай так: поезжай в Берлин, сдай авто – и железнодорожным экспрессом утром ты будешь в Мюнхене.

– Никакой слежки я не заметил, – попытался оправдаться я.

– Всё ещё впереди, – резко выговорила Надежда и продолжила: – После Баварии тебе нужно побывать в Майнце. Там Сильвия Кернер, жена и коллега покойного Дитера Кернера. Она тоже в курсе событий, рекомендательное письмо у неё есть. После всего этого отправляйся в Вену. И тогда круг замкнётся…

Я бережно вернул книги по местам, опасаясь, что моё рысканье в библиотеке поэтессы Вера Лурье может нарушить святость этой золотой комнаты. Её комнаты, комнаты, которая с того момента, как я впервые переступил её порог много дней – или веков? – назад, полностью и навсегда изменила мою жизнь. Разумеется, Вера Лурье знала, что я приду сюда, вторгнусь в её мир, стану трогать её вещи, оплетаемый по рукам и ногам паутиной, имя которой – Вольфганг Моцарт; паутиной, которую она сама, со всей своею красотой и силой, сплела для меня? Я чувствовал присутствие графини Веры Лурье. Словно лукавый дух, который украдкой следит за тобой, еле сдерживаясь, чтобы не рассыпаться брызгами звонкого смеха, эта женщина, которая связала временной цепью Россию императорскую, великолепный СССР и Россию современную. А что стоит её откровенное и гениальное замечание:

«Если Вы будете звать меня как-то иначе, я не пойму, к кому Вы обращаетесь».

Поэтесса Вера Лурье тоже любила Моцарта; и его демонический облик тоже преследовал её в сновидениях. Она же стремилась освободиться от власти, которую выплескивала на неё эта рукопись. Я подумал: принесла ли ей смерть эту желанную свободу? Но тут же решил, что над силами Бога, дьявола и творчества смерть не властна. Я вернулся мыслями в тот день, когда Вера Лурье настояла, чтобы я взял рукопись. Неужели я годился для исполнения просьбы этой прекрасной дамы, я – самый недостойный из рыцарей? Ну не смешно ли?

И я расхохотался, расхохотался неожиданно, раскованно и вызывающе.

Смех отразился от стен золотой комнаты, а воздух задрожал, искрясь, словно отзываясь радостью самой поэтессы Вере Лурье. Да, хозяйка покинула дом, но радость её по-прежнему жила в его стенах.

Всё это время Надежда широко открытыми глазами смотрела на меня, не понимая мою то ли радость, то ли истерику.

Кофейный свет в промельках штор потускнел. Наступали сумерки. На маленький коттедж, который утвердился недалеко от рощицы, опускался вечер.

Надежда постелила мне в небольшой комнатке на кушетке, и я тут же уснул – крепко и безмятежно, – так спят только в детстве.

Проснулся я рано, в семь утра, встал, прошёл в кухню. Там уже колдовала Надежда: блины, чай.

После лёгкого завтрака, Надежда, передав две визитки, лаконично и сухо поведала:

– Вальдек, вот адрес Гунтера Дуды – это под Мюнхеном, в городке Дахау. А это копии рекомендательных писем от Веры Сергеевны к герру Дуде и фрау Сильвии Кернер и её адрес. На тот случай, если этих депеш они не получили. В Вене все по-иному: в кафе Ландтманн спроси у кельнера: за каким столом сидел Вольфганг Моцарт. Он покажет, ты займешь это место и наберешь на мобильнике такой номер. Запомнил?

– Конечно. Ну, мне пора. С Богом! – я поцеловал Надежду и склонил голову в полупоклоне.

– С Богом! – эхом отозвалась она.

Нужно было сохранять конспирацию до конца. Через кухонную дверь выскользнул в маленький сад позади дома и направился к рощице, где оставалась машина. Я предусмотрительно пошел кружным путем не по дорожке, как накануне, а по узенькой извилистой тропинке, петлявшей меж деревьев. Наверное, Вера Лурье здесь прохаживалась во время своих прогулок?

Осторожно открыл дверцу в машине, включил зажигание и прогрел мотор. Затем медленно, точно в запасе у меня была вечность, вырулил в направлении главного автобана. Солнечные блики плясали на сидении, в промельках густых крон деревьев.

И вот трасса. Прямо за перекрестком стоял длинный серебристо-серый автомобиль. В нём сидели двое, одетых в серое, мужчин. Надежда оказалась более чем права: за мной открыто следили.

XXI. Dum spiro, spero[69]

Ты, Моцарт, бог и сам того не знаешь; Я знаю, я…

Нет! не могу противиться я доле

Судьбе моей; я избран, чтоб его

Остановить – не то мы все погибли,

Мы все, жрецы, служители музыки,

Не я один с моей глухою славой…

Что пользы, если Моцарт будет жив

И