Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— И сколько выражения привязанности в этом ожидании! — сказал Альберт.

— Неужели? — возразила моя мать. — Глаза мои не зорки, но я очень хорошо вижу, что это одно любопытство. Разве не всегда мы одинаковы? Еще недавно, во время празднества на Марсовом поле, когда аббат Сийес (она не иначе называла его) явился весь в перьях и блестках, разве не кидались все, и я первая, рассмотреть его получше? А начальник этой шайки плутов разве не обращал на себя внимания и взглядов, когда был властителем? Теперь другой у власти, и на него глядят так же, как глядели на его предшественников.

Брат не соглашался с нею и утверждал, что Первого консула любят, а других только боялись. Я была совершенно с ним согласна, но маменька пожимала плечами. В это мгновение дверь ложи Первого консула отворилась, и Бонапарт вошел в нее с Дюроком, полковником Савари и, кажется, полковником Лемарруа. Едва появился он, как во всем зале раздались рукоплескания, столь единодушные, что они казались одним нераздельным звуком. О театре забыли: все лица были обращены к Первому консулу и даже ура разливалось вместе с аплодисментами и топотом. Сначала Бонапарт поклонился, улыбаясь чрезвычайно приятно; а известно, что малейшая улыбка просветляла его лицо, обыкновенно строгое, и придавала ему удивительное очарование. Рукоплескания продолжались с каким-то бешеным воодушевлением; он поклонился еще два или три раза, не вставая, хотя все еще улыбаясь. Мать моя глядела в лорнет и не пропускала ни малейшего из его движений. Она видела его в первый раз после событий брюмера и с таким вниманием рассматривала, что не заметила, как в ложу вошел генерал Жюно.

— Ну? Какую перемену вы находите в нем с тех пор, как не видали его? — спросил он.

Маменька быстро повернулась к нему и смешалась. Как молодая девушка, у которой спрашивают, зачем она смотрит в окошко в то время, когда проходит занимающий ее человек. Мы засмеялись, и она вместе с нами. Между тем оркестр заиграл увертюру, и представление началось. Спустя какое-то время Жюно тихонько дотронулся до руки моей матери и сделал ей знак посмотреть в ложу Первого консула. Генерал Бонапарт направил свой лорнет на нее и, когда заметил, что мать моя глядит на него, поклонился два или три раза. Она отвечала ему движением головы, едва заметным, потому что Первый консул жаловался после самой маменьке на ее холодность к нему именно в этот вечер. Жюно также упрекнул бы ее за это, если бы один из его плац-адъютантов не постучался в ложу и не попросил идти с собою немедленно. Этот плац-адъютант по имени Лаборд был самый хитрый проныра. Я еще упомяну о нем, и портрет его займет свое место в числе прочих.

Жюно возвратился к нам в ложу через несколько минут: лицо его, задумчивое, даже печальное с самого утра, вдруг сделалось веселым и открытым. Он наклонился к моей матери и очень тихо, чтобы не слышали его в соседней ложе, сказал:

— Посмотрите на Первого консула… Посмотрите хорошенько.

— Для чего же мне глядеть на него так навязчиво? — сказала моя мать. — Это будет смешно.

— Нет, нет, это будет очень естественно. Посмотрите на него в лорнет. Потом я попрошу Лоретту сделать то же.

Я взяла у брата лорнет и посмотрела вслед за матерью.

— Ну? Что видели вы? — спросил Жюно.

— В самом деле, удивительное лицо, — отвечала я, — потому что я не знаю ничего выше силы — в спокойствии, величия — в непринужденности.

— Вы находите, что лицо его спокойно?

— Совершенно. Для чего спрашиваете вы меня об этом? — сказала я в свою очередь, удивленная, что генерал с необыкновенным волнением задал мне этот вопрос.

Он не успел ответить: один из адъютантов позвал его через окошечко в дверях ложи. В этот раз Жюно не возвращался долго и когда вошел к нам опять, весь вид его выражал счастье, а глаза обращались к ложе Первого консула с таким выражением, какого я не умею передать. Собираясь выходить, Бонапарт застегивал свой серый сюртук, надетый на мундир гвардейцев, который тогда он носил обыкновенно.

Лишь только заметили, что он собирается выходить, рукоплескания опять наполнили зал, как при его появлении. Тут Жюно уже не мог сдержать своего душевного волнения: он наклонился к спинке моего стула, и слезы брызнули из глаз его.

— Успокойтесь, — сказала я, склоняясь к нему, чтобы закрыть его от моей матери, которая верно вздумала бы шутить над ним. — Успокойтесь! Как может чувство, радостное и по предмету и по причине своей, производить на вас такое действие?

— Ах! — отвечал Жюно очень тихо, но с таким выражением, которого я не забуду никогда: — Он сию минуту избежал смерти! Убийц только что схватили.

Я чуть не закричала.

— Тише, — сказал Жюно, — вас могут услышать. Выйдем поскорее.

Он был в таком смятении, что подал мне маменькину шаль, а ей мою и, взяв меня под руку, быстро повел по лестнице к выходу, предназначенному для дипломатического корпуса и высших чиновников. Мать моя, которую вел брат, подошла к нам уже подле стеклянных дверей и, подавая руку генералу Жюно, спросила, смеясь, не хотел ли он похитить меня. Жюно, несмотря на свою радость, был еще озабочен и больше искал кого-то в толпе, чем думал отвечать на шутки моей матери. Наконец он заметил гусара (голова его возвышалась выше всех других), который делал Жюно знаки. Увидев это, он тотчас, не говоря ни слова, отдал руку моей матери Альберту и перешел через фойе к офицеру, который стоял за дверью, где складывали тогда декорации. Там же находился и другой офицер, постарше и также в мундире. На этом был синий сюртук с полковничьими эполетами, а на том — эполеты эскадронного командира. Оба они что-то скоро пересказывали Жюно, и он слушал с особенным вниманием. Разговор их продолжался минуты две, и потом оба удалились. После я узнала, что младший был Лаборд, адъютант генерала Жюно, а другой — господин Дусе, плац-майор и начальник штаба парижского коменданта. Я заметила, что, разговаривая со своим генералом, они были страх как веселы, и сам он возвратился к нам с просветлевшим лицом. Зато мое лицо было совершенно расстроено, потому что многие слова Жюно, сказанные мне в ложе, просьба молчать, беготня эта — все это поразило меня ужасно. Жюно заметил по моей бледности, что мне может сделаться дурно, и, не слушая моей матери, выскочил на улицу, хотя дождь лил ливмя, торопить слуг, посланных за нашими каретами. Прежде подъехала его карета. Маменька заметила это, уже входя в нее, и хотела выйти, но Жюно сказал ей:

— Все равно, все равно! — и прибавил тихо мне: — Все идет хорошо… ради Бога, ободритесь… но не говорите ничего… — Он сам захлопнул подножку и закричал кучеру: — На улицу Сен-Круа!

Потом он схватил за руку Альберта и с ним сел в карету моей матери. Они скакали за нами, или, лучше сказать, перед нами, потому что встретили нас на крыльце.

Когда мы были одни в карете, маменька говорила мне, что очень недовольна генералом Жюно.

— Что значат эти прогулки и еще в парадном костюме? — говорила она. — Кто мог бы представить себе, что я буду выходить из Оперы, подавая руку человеку в полном мундире?.. Это слишком смешно!.. Я скажу ему, чтобы он не ездил в Оперу в мундире. Он тотчас поймет это: он умен и человек с хорошим вкусом. И потом: оставить нас обеих на руках Альберта, который похож был на кружку с двумя ручками!.. Видал ли кто-нибудь в большом свете, чтобы один человек вел под руки двух дам?.. Это хорошо для какого-нибудь приказчика, который ведет в театр дочь и жену своего хозяина…[62] Но всего больше надобно побранить его за карету. Как? Меня посадить в свою карету? Если бы хоть уже не было никого! Заметила ли ты, многие ли еще оставались там?

Я видела, что маменька очень сердится, и сказала, что из нашего общества мы были почти одни у маленького подъезда.

Тут мы приехали, Альберт и Жюно встретили нас у кареты. Генерал схватил мою мать и почти донес ее на руках до ее комнаты, хоть она старалась вырваться от него всеми силами. Но она уже смеялась, буря закончилась, и генерал вытерпел ее с самой милой веселостью, за которую была я тем благодарнее ему, что он нисколько не был виноват. Он всегда обходился с моей матерью чрезвычайно мило, и за то она любила его как родного сына. Когда он усадил ее на канапе и она уже была окружена тысячью безделиц, которые казались ей необходимыми, он сел у ног ее на табурет, взял ее руки и рассказал, что Арена́ и Черакки, один из мщения, другой как фанатичный республиканец, хотели умертвить Бонапарта. Чем более говорил Жюно, тем сильнее становился голос его, тем тверже делались слова, из которых каждое было сказано от сердца. Когда он описывал Бонапарта, звучный, мужественный голос его становился нежен: это была чудная мелодия; но когда он говорил о людях, которые, удовлетворяя свое чувство мстительности или безумство, хотели умертвить того, в ком Франция видела свое будущее, голос его замирал и превращался в рыдания. Жюно склонил свою голову к подушке моей матери и плакал как дитя; потом, будто устыдившись своей слабости, он встал и сел в самом темном углу комнаты.