Сепсис - Элина Самарина

Да, не все так просто в юриспруденции, как кажется!

Надзиратель завел Владу в комнату свиданий и молча указал на стул. Но Влада нервно покачала головой. Ее глаза были устремлены на дверь, в которую сейчас войдут сыновья. Пульсы ее бились в неистовом темпе. Голова и щеки горели, а внутри было холодно.

Наконец за дверью послышалась возня и в комнату, неуверенно, с каким-то внутренним удержем, вошли ее дети. Ее сыновья.

Первым нетвердо, как-то боком вошел Ник. За ним точно таким же неуверенным шагом следовал Даня. И замыкал эту группку… Нет, не Алексей… Генрих — высокий, интеллигентный и холодный. Но не видела его Влада. Ее горящие глаза устремились на сыновей. Ее холодные руки вытянулись им навстречу. И сама она устремилась к ним, но бесчувственная команда надзирателя — «Стоять»! — охладила ее намерение.

— С места не сходить! Посетители сами подойдут. По одному… — диктовал условия надзиратель, равнодушно глядя перед собой.

— Идите ко мне… Иди, Ник… Подойди к маме, — срывающимся голосом просила Влада. Она вытянула руки в мольбе, устремила вперед лицо, чтобы хоть на йоту приблизиться к родным телам. Генрих, сварливо и неприязненно скривив губы, легонько подтолкнул Никиту. Тот, пряча глаза, все той же стреноженной походкой приближался. Так в детстве он шел в угол, когда его наказывали. Несмелыми шажками, как бы проверяя крепость пола: шаг — заминка, шаг — заминка… Не удержавшись, Влада кинулась к сыну, бросив испугано-встревоженный взгляд на надзирателя, но тот не сделал замечания. И она обхватила сына, утопляя его в объятиях и утопая сама в родных запахах, в знакомых изгибах лица, тела.

— Никита, сынок, радость моя, жизнь моя, — захлебывалась она в словах и слезах, — обними маму… Ох, как я скучаю, как я тоскую по… Почему ты не целуешь маму? Обними меня, родной, обними…

Никита марионеточными движениями обозначил объятия, отворачиваясь и ускользая от поцелуев. Недолго потомившись в жарких объятиях матери, Ник высвободился и поспешно, уверенным шагом отошел к дверям. Отводя глаза, подтолкнул Даню в ту сторону, где он только что был. Как и старший, Данила нерешительно приблизился к матери, глядя на нее исподлобья.

— О, мой Даня! Данечка, мой родной! — Она вдохнула родной, теплый запах сына. Глубоко, судорожно, со спазмами. А сын вывинчивался, проворачивался в ее объятиях. В его движениях была еле различимая… брезгливость. Руки его с растопыренными пальцами не обнимали, даже не прикасались, а были отставлены за спину.

Но Влада этого не видела. Она вся была поглощена прикосновениями к сыну. Она дышала им, вдыхала его. Глаза ее застилали слезы. Но тело уже чувствовало, уже «видело» холодность и отчуждение детей.

Однако Влада отнесла это на счет непривычной обстановки. Она еще тискала сопротивляющееся тельце Дани, когда прозвучал выстрел.

— Ладно, хватит, — пробормотал Никита, глядя в сторону. А в его голосе слышался Алексей: и интонация, и даже тембр был схожим. — Нам надо идти… мама. Надо уже уходить.

Выкрутив голову из объятий матери, Даня, потупясь, засеменил к Нику.

— Надо уходить, — повторил он за братом. — Надо нам идти. Папа болеет… У него на лице бинт завернут. И вата. Он болеет.

Они были еще здесь, в комнате. Но уже воцарилась пустота. И глухая тишина. Хотя позвякивал ключами равнодушный надзиратель, хотя из-за дверей доносились разные звуки, хотя покашливал Генрих и шуршал подошвой о пол растерянный Даня. Но глухая и отчужденная, натянутая тетивой тишина отгородила Владу от этих неуместных звуков жизни.

— Да, конечно… Вам надо идти… Идти вам надо… — вымолвила она, изо всех сил сдерживая рыдания. Ее губы растянулись в жалкой беззащитной улыбке и задвигались, задвигались… Она повернулась и побрела к выходу из комнаты. И уперлась в глухую стену.

— Сюда пройдите, выход здесь, — кашлянув, проворчал надзиратель.

Она повернулась. Комната была пуста. Только надзиратель и она. Но надзиратель не в счет. А ее уже не было.

Как сомнамбула шла она по длинному коридору. Не замечая ни дверей, ни серых стен. Шла, как под гипнозом, подчиняясь голосу надзирателя.

— Лицом к стене, руки за спину, — услышала она. А следом — щелчки замка, скрежет отодвигаемого засова, железный скрип двери. Все это, как в мрачном сне — замедленном, вязком.

Очнулась она только от тряски. Первое, что увидели глаза, — встревоженное лицо Феди. Сокамерница трясла ее за плечи — грубо, с бесцеремонностью взволнованного доброжелателя.

— Что с тобой, Влада? Тебя кто-то обидел?! — Федя баритонировала всеми оттенками искреннего сочувствия. Влада заторможенно смотрела перед собой, никак не могла вспомнить — чье это лицо с участливыми глазами и реденькими усиками над узкогубым ртом?.. Ах, это же Федя! Но почему она мешает мне пройти?!. Пройти?.. Куда? Куда я должна пройти?

Боже, почему мне так нехорошо?! Почему так…

Ноги ее подкосились, но бдительная Федя удержала опадающее тело.

— Эй, шкварки недожаренные! — прохрипела Федя двум вульгарным девицам. — А ну, геть с насеста!

Бережно придерживая, она дотащила бесчувственное тело и уложила на ближайшие нары.

Утерла рукавом повлажневший лоб и гневно оглядела примолкших сокамерниц.

— Кто это ее?! — Зрачки Феди свирепо вращались, как у взбесившейся от побоев лошади.

Не дождавшись от съежившихся зэчек ответа, забарабанила в дверь. Требовательно, яро, помогая ногами.

— Чего безобразите? — зло заглянула в «намордник» двери надзиратель. Увидев, что «безобразит» Федя, сразу смягчилась. — Чего там у тебя?

— Кто ее… огорчил?

— Кого это?

— «Кого-кого»! Члена моего! Бравину!

— А я, Федюшка, не знаю… А что с ней? Кто огорчил?

— Да, мать вашу за ногу! — Федя неистово шарахнула ногой по металлу двери. — Ты это у меня спрашиваешь?! Кто из вас ее обидел?

— Ты что, наших не знаешь? Мы — вот те крест! — никогда. Наверное, муж ейный. Она же на свидание с детьми и мужем была. Там крайних ищи. А наши… Вот те крест!

Гнев на надзирателей прошел, вернее — сместился на мужа Влады… «Как там его, Андрей, что ли? Вот козел! Человек на нарах из-за него парится, а он… Козел! Мало она ошпарила этого оленя! Надо было до костей, до мозга! Вообще, этих кобелей! Яйца бы им всем поотрывать, кастрировать бы их всех!»

Влада уже вышла из забытья… Она лежала на чужой «постели». Слезы стекали по бледной щеке на рассыпавшийся волос. Дисциплинированно, одна за другой, как заключенные из «черного воронка». Слезы туманили взгляд, картинка трепетала, растраивалась, расчетверялась. Но она не утирала глаз. Потому что не этими глазами она сейчас смотрела, а внутренним взором. А он не раздваивался и не растраивался. Четкий до отчаяния. Конкретный. Безжалостный! Даня… Его спина, его уходящая, какая-то виноватая спина. И спина Ника… Но не повинная, а… сердитая. И казнящая. Эти спины, родные, так сладко пахнущие спины, которые она знала в мельчайших подробностях. Спинки, которые она так любила поглаживать перед тем, как мальчики засыпали. И они так любили эти прикосновения теплой, нежной руки мамы. Мурлыкали, как котята… Они удалялись. Уходили… Уплывали от Влады. Они оставляли ее одну. В этой камере… В этом мире. В этой Вселенной! Одну!