Потерянная эпопея - Алис Зенитер

к чему вы хотите прийти,– заикается от неловкости Тасс.– То есть… вы думаете, что так можно достичь независимости?

Впервые Ручей смотрит на нее сурово.

– Ты не можешь понять,– говорит он.– Можно было догадаться, right? Может быть, ты тоже происходишь из народа, проигравшего Истории, может быть, твои предки прибыли сюда жертвами, как показала нам яма с водой, но твоя родня однозначно сделала выбор – не вписываться в это наследие. И look at you now[56], ты требуешь объяснения так, чтобы оно было тебе понятно, а при этом находишь ребяческим все, что тебе недоступно. Эта группа создана не для того, чтобы оправдываться перед вами.

Тасс пытается унять нервозность, поднимающуюся в ней, когда она слышит, что война местоимений продолжается. Ей хочется кричать, что нет никаких «мы», никогда не было «мы», кроме Папа-Мама-Джу-и-я, и что эти «мы» давно исчезли в грохоте сминаемого железа. Слезы подступают к глазам, она шмыгает носом и сухо говорит, что в таком случае отказывается понимать, но хотела бы, по крайней мере, чтобы ей ответили насчет ее пропавших учеников, Селестена и Пенелопы: могли ли они участвовать в одной из этих акций?

На этот раз ее вопрос, кажется, услышан. ДоУс оттопыривает щеку кончиком языка, размышляя. Она отвечает, что уже два или три года группа открыта участию подростков, затерянных в Вавилоне. Большинство заходят раз или два, а потом продолжают свою подростковую жизнь – лицей, друзья, первые заработки. Зачастую малыши не умеют хранить тайны: сказать об акции тому или другому – значит узнать потом, что вся компания в ней участвовала, и найти фотографии в социальных сетях. Так что возможно,– очень-очень тихо бормочет ДоУс,– да, возможно, что ученики Тасс так или иначе были замешаны, но она не может это утверждать наверняка.

Снаружи слышен треск ветки, вот она падает на землю.

– Начинается,– говорит НВБ.

– Это еще ничего не значит,– возражает НВБ.

– Потому что он маленький,– повторяет НВБ.

ДоУс раздраженно вздыхает и устраивается поудобнее, прислонившись всей спиной к стене. НВБ тоже ерзает в поисках лучшей позы. Ручей, похоже, засыпает, его голова, покачиваясь, клонится ниже плеч, и длинные косы с легким стуком мотаются взад-вперед.

Оплеухи ветра следуют одна за другой. Треск веток, тишина, и снова рев и скрежет. Не слышно больше пения птиц.

Ручей открывает глаза, смотрит на Тасс и говорит мягче:

– Короче, ты не сможешь понять. Короче, для тебя это всегда будет лишено смысла. И, кстати, мы никогда не сможем прийти к согласию насчет того, что вообще значит «смысл». Здесь мы не боимся быть… разумными, если коротко, разумными. Видишь ли, Разум пришел к нам не так, как к вам, неспешно, через тексты. Он не был завернут в подарочную бумажку. Он пришел с колониализмом, и мы видели неразумие Разума, безумный Разум и отрицание белых перед Разумом разгоряченным и яростным. Мы сказали: это не имеет никакого смысла, loud and clear[57]. Мы были здесь, жили здесь, мы никогда не говорили «Добро пожаловать», но они пожаловали. Мы никогда не говорили «Помогите нам, мы недоразвитые», но они утверждали, что их лишения были воспитанием. Они отвечали: нет, нет, это хорошо и правильно. Старцы поняли, что могло быть сделано несомненно во имя Разума, и они передали нам истории. Разум не внушает нам доверия. Наша группа эмпатии насилия не вписывается в его наследие.

– Поэтому бардак,– заключает ДоУс.

На лице у Ручья опять играет улыбка. Он вполне согласен: бардак. Но группе ничего другого никогда и не было надо. Это ведь не провал.

В первые часы циклона ничего особенного не происходит: внезапные ливни и порывы теплого ветра, под разговоры, которые не ведут никуда, но медленно закручиваются вокруг центральной темы, не затрагивая ее. Свет меркнет, и воскресают, приглушенные влажным воздухом, звуки вечера.

Ручей засыпает в уголке, прямо на цементном полу, подложив под голову свернутый свитер. НВБ и ДоУс скрываются за натянутыми по диагонали простынями. Через несколько минут Тасс слышит с той стороны храп вразнобой. Она ворочается на своем матрасике из мха. Нервозность бури уже ощущается в груди, не подпускает сон. Она вслушивается в шумы, тревожно, напряженно. Если бы уши могли вращаться на голове, они бы вращались. Дождь, дождь, дождь. Пока ничего сверхобычного. Реки, конечно, уже выходят из берегов. Она наверняка успела бы уехать, если бы кто-нибудь взял на себя труд ее проводить. Как глупо застрять здесь. Она пытается найти новости в своем телефоне, но сеть неустойчива, капризна, а потом пропадает совсем. Светом ставшего бесполезным аппарата она освещает свой матрасик в поисках книги или газеты, которая могла бы ее немного занять. Ворочаться – дело заразительное, мало-помалу это охватывает все тело. Неподвижность становится наказанием, против него ее охваченные капризностью конечности. Она снимает простыни, чтобы свободнее двигаться, и когда приподнимает, энергично брыкнув ногой, последнюю полу, подоткнутую под матрасик из мха, слышит легкое звяканье. Ее ключи или зажигалка, думается ей, две вещи, которые она постоянно теряет, и хороша же она будет завтра у дверей своей квартиры в Нумеа, если ключи останутся в хижине в глухом лесу. На четвереньках она ищет, что упало, это нелегко среди зыбких теней, опавших листьев и камешков. Когда ее рука наконец натыкается на предмет, блеснувший металлическим бликом, это не зажигалка и не связка ключей, он слишком мал. Она поднимает его, подносит к глазам фонарик телефона. Это подвеска в форме египетского креста. Ей вдруг чудится исходящий от скомканных цветных простыней запах Селестена, запах дешевого одеколона с обещанием мужественности, от которого у нее, бывало, прямо в классе тошнота подкатывала к горлу. От гнева она еще круче извивается гусеницей. Как же они посмеялись над ней со своими историями о взаимозаменяемых подростках, своими «возможно» и «может быть». Близнецы ночевали здесь, в этой хижине. У Тасс не хватает духу прервать храп, чтобы потребовать ответа, но она обещает себе, что, когда троица проснется, непременно добьется объяснений.

Настоящая буря начинается на рассвете, когда дождь перестал. Есть, наверно, наивные люди, которые думают, что это конец, кончился ливень, но желтый свет, появляющийся, когда расступаются тучи,– это не заря, не утро и не что иное, как свет циклона. Ветер обрушивается на западное побережье, на крыши и террасы, ломает ветви фламбуаянов, и они падают наземь, будто только того и ждали. В нескольких километрах от хижины, в Бурае, где постройки долговечны, где дороги прочны, нет паники. Никто не велит детям оставаться в коридоре или подальше от