Честь смолоду - Аркадий Первенцев

Сверившись по карте, я определил, что вблизи должны быть армянские горные поселения. Вскоре, продвигаясь по козьей тропе, я почувствовал запах горелой шерсти и увидел над деревьями легкий дым.

Ползком по земле, заросшей сон-травой и мышехвостником, я пробрался к опушке. Селение было сожжено; догорали последние бревна. На пепелище валялись обгоревшие, вздувшиеся от огня туши коров. Ни одного человека вокруг. Высоко в небе парили орлы, а ниже, над вершинами деревьев, с пронзительными криками летала стая южного воронья.

Запахи мяса пробудили голод. Шоколад не мог заменить привычной пищи. Опушкой я обошел все пожарище. На дороге отпечатались следы твердых шин бронеавтомобилей и конских кованых и некованых копыт. Поодаль, почти на опушке, лежала молочная корова красной масти. Очередь из автомата пунктирно просекла ее кожу.

Я надрезал кинжалом и закатал кожу на лопатке, вырезал несколько толстых кусков мяса. Принести головешек было делом одной минуты. Я сложил костер, подсыпал углей и, насадив на кинжал кусок мяса, изжарил его и съел с галетами. Утолив голод, завернул остальное в кусок парашютного шелка, положил в ранец.

В таких случаях Дульник обычно говорил: «Самочувствие хорошее, настроение бодрое». Где сейчас мой друг? Закрались сомнения в благополучном исходе операции… Может быть, вот так, по одному, скитаются люди десанта? Может быть, никого уже не осталось в живых, так как, судя по всему, карательные отряды деятельно блокируют партизанский район, выжигают села и охотятся за одиночками.

После полудня я добрел до заброшенной дачи, отмеченной на двухверстке домиком лесника. Одинокий домик стоял посредине огорода. Возле дома валялась разбитая «эмка». Над трубой не поднимался дым. Жилище лесника казалось необитаемым, но, очевидно, сюда наезжали кавалеристы. Десятка два белых леггорнов копошились в свежем конском помете.

Прикрывшись лопухами, я лежал возле поленницы дров, прораставших уже не первый год молочаями и чесночником.

Когда солнце упало с зенита, из домика вышел старичок с седенькой взлохмаченной бородкой, в кепке и ботинках. На старике была холщевая рубаха с расстегнутым воротом, на груди – медный староверский крест.

Старичок покричал на кур, бросил им что-то из рук и направился к лесу, в мою сторону. Он шел, опустив голову, сгорбившись, и, как это бывает с людьми со слабым зрением, тщательно всматривался себе под ноги. Когда старик приблизился, я тихо окликнул его. Он боязливо остановился, осмотрелся, сказал:

– Выходи, выходи, ежели добрый человек.

Я вышел из засады, положив руку на рукоятку пистолета.

– Ты меня не бойся, – сказал старичок, приподнял кепочку, поздоровался.

– А кого бояться, папаша?

– С кем воюете, того.

Я почувствовал доверие к старику, и он – ко мне. Казалось, мы давно были знакомы, близки душами и сейчас просто и невзначай повстречались.

– Вы лесник, папаша? – спросил я.

– Нет, лесник уехал в город, в Солхат.

– А не видели ли вы случайно партизан?

– Были партизаны, прогнали. И сюда наведывались. Большой прочес проходил, много здесь шарило войска, ушли партизаны.

– А лесник не знает?

– Он знает, но ты ему шибко не доверяйся.

– Плохой человек?

– Стал плохой.

– Русский?

– Русский, а снюхался с немцами. Последнее время стал совсем не такой, как был.

– Вы его и раньше знали, папаша?

– А кабы не знал, разве пришел бы к нему.

– Зачем?

– Переждать.

– А про Чабановку что-нибудь слыхали?

– Спалили Чабановку.

– Далеко отсюда Чабановка?

– Как сказать… Ежели спрямить через лес – не так далеко, верст двенадцать. Ежели кругом – все двадцать пять наберутся. – Старик оглянулся. – Нам нельзя на виду, сынок. Наведаются опять гости, пропадем оба. Их время еще не кончилось – день.

Мы зашли под деревья. Старик глядел на меня дружелюбно из-под своих седеньких нависших бровей.

– Ты иди-ка, сынок, в Ивановку, туда часто наведывались партизаны, а оттуда, если надо, любой тебя отведет в Чабановку. Только в Чабановке самой пусто, ни одного жителя. Сорок сел уже спалили в окрестности. Подходят к Крыму наши, а?

– Подходят, папаша.

– Слыхали, что подходят… Тамань забрали?

– Забрали.

– Новороссийск?

– Тоже.

– Я-то с Новороссийска, сынок. Так волной меня и прибило, сначала в Керчь, потом в Феодосию, а потом вспомнил про своего знакомого лесника, сюда дотянул. Зиму еще при них придется горевать?

– Как выйдет, папаша.

– Нельзя – не отвечай. Знаю. Я сам когда-то в Богучарском гусарском служил. Давно это было.

Распрощавшись со стариком, я направился к Ивановке и вечером подошел к селу. Встретил паренька с дровами, который безумно меня испугался. Пришлось долго втолковывать ему, что я русский и не сделаю ему никакого вреда. Наконец он пришел в себя и с юношеским жаром советовал мне даже не приближаться к их селу, так как туда пришел татарский добровольческий батальон.

– Давно пришел батальон? – спросил я, чтобы проверить старика.

– Вторые сутки… Сюда сгоняют девчат, а отсюда погонят их на Яйлы, в татарские кошары, в зимовники.

– Зачем же их туда погонят?

– Как зачем? Овец пасти, доить, готовить брынзу. А вокруг Ивановки ловят партизан. Уже один сидит в подвале, в погребе.

– Какой он из себя?

– Кто?

– Тот, кто сидит в подвале.

– Одет так же, как вы, только еще моложе, совсем без усов.

– Я тоже без усов. Только вот второй день не брит.

Паренек снисходительно улыбнулся.

– А тот еще совсем не брился, вот так, как и я, – он провел ладошкой по своему лицу.

Вместо Ивановки я пошел на Чабановку. Ночью сбился с пути, повернул на звук артиллерийской стрельбы и, пробродив до зари, снова очутился у домика лесника. Постучал в окошко, вызвал старика. Старик недолго собирался, вышел на стук, выслушал меня.

– Вымотаешься ты так, сыночек. В ногах правды нету. Жалко мне тебя.

– А что делать?

– Давай так: подожди здесь, пока кто-нибудь из партизан подойдет, потом уже сами разберетесь.

– А не лучше было бы, если бы вы меня сами довели до Чабановки?

– Доведу, только надо лесника дождаться. А то он хватится меня и догадается. Да и дом его нельзя бросить. – Старик помолчал, что-то обдумывая. – Вот что… Там вон яр большой с жимолостью. Иди туда и где-нибудь спрячься на день. А я буду итти по воду и, ежели кто из партизан наклюнется, по ведерку постучу. Тогда выходи. А где ты спрячешься, сам знай. Мне нет дела до твоего места.

В кустах жимолости я и спрятался. Снял ранец, подложил под голову, обнял автомат и крепко заснул. Карагачи отбрасывали длинные, за полдень, тени, когда я открыл глаза. По тропке, ведущей к ручью, ходил старик и постукивал в ведерко.

– Что же ты так крепко спишь? – укорил он меня. – Пока ты спал, случилось несчастье.

– Несчастье?

– Утром, часиков в десять, приезжали татары, и во главе немецкий офицер, – взволнованно, с оглядками рассказал старик. – Забрали всех кур живыми в мешки, сняли с меня ботинки, видишь – босиком, и хотели меня расстрелять. Но офицер сказал: еще огород не убран, пусть уберет. А когда уберет, тогда найдем ему пулю… Уходи, сынок, как бы они облаву не устроили, ежели догадаются, что ты здесь. От них тогда не уйдешь. Сатары все уголки вырыскали еще с малолетства. Из них ведь такие суруджи – проводники…

– Когда же мне уходить? Сейчас?

– Нет, сейчас нельзя. Днем они рыскают по лесу.

Надо итти ночью, когда они боятся. А уходить отсюда надо на закате, сынок.

– А вы со мной не пойдете?

– Теперь мне нельзя уходить: имущество разнесли, кур У человека забрали. Придет – решит на меня. Нельзя уходить при таком случае. Как солнышко зайдет за те вон дубы, приходи к сапетке, кукурузной сушилке, левее от дома, по тропке сразу найдешь. Я тебе на дорогу хорошего продукта припасу. Такого продукта дам, что ты месяц его с собой будешь носить и не испортится.

– Какой же это продукт, папаша?

– Тогда увидишь.

Тут я вспомнил о говядине, сбегал в кусты, принес мясо.

– Нельзя мне его брать, сынок, – отказывался старик, – что я с ним буду делать? Нагрянут опять, увидят: откуда взял? Такое подозрение будет, до огорода убьют.

Он отдал мне принесенные в ведре картошку, чурек, печеную тыкву и отдельно, в ситцевом кисетике, крупную сакскую соль.

Пришлось дожидаться захода солнца за вершины дубов. На поляну легли скупые прохладные тени. Я подтянул снаряжение, направился к сапетке. Остатки недоверия к старику окончательно рассеялись, когда мне представилась замечательная, незабываемая картина. Возле плетеной кукурузной сушильни, на фоне будто отчеканенных закатными лучами червонных листьев граба, на ивовой корзинке сидел старичок, поджав под босые ноги и упираясь бородкой б коленки. Он сидел в мирной, безмятежной позе, лучи солнца обрызгали его и будто изнутри просветили его щуплую фугурку, седые растрепанные волосы и чистые, несмотря на глубокую старость, глаза.