Орбека. Дитя Старого Города - Юзеф Игнаций Крашевский

– А! Очень охотно служу пану профессору.

Чапинский, который едва выговорил те слова, уже было пожалел о приглашении, обернулся и спросил ещё:

– Но, может, ты спешишь на какой-нибудь консилиум?

– Нет, пане профессор.

Стали в молчании подниматься по лестнице. У Франка билось сердце и кружилась голова; значит, наконец он должен был войти туда, в её дом, введённый её отцом. Да, это было реальностью… он не мог сомневаться, шёл по этим ступенькам, по которым она столько раз проходила, приближался, должен был увидеть дверь комнаты Анны, её жилище. Политика, вопрос Чапинского, цель приглашения, всё это вышло из головы, а срочно было всё-таки составить какой-то план для ответа, в котором Франек ничего выдать не мог, и старика не хотел оттолкнуть.

Положение становилось крайне досадным, но как обычно, когда достигается желанная цель, всякие сопровождающие её опасности исчезают, так и теперь. Франек не видел перед собой ничего, кроме Анны.

Анна как раз наливала в первой комнате чай и собиралась поставить чайничек на самовар, когда за молчащим отцом увидела бледное, как призрак, лицо Франка. Это явление было так для неё удивительно, так необъяснимо, так пугающе, что бедная девушка, смущённая, выпустила из рук чайничек и приветствовала отца брызгом кипятка.

Разгневанный Чапинский отступил, но при чужом человеке не подобало показывать раздражение, он пожал плечами; Анна, оправдываясь неловкостью, покраснела и выбежала.

Этот случай испортил старику настроение. Не очень интересовал его Франек, который стоял в стороне и ожидал вопроса, на который не знал, как ответить, однако, нужно было что-то ему сказать.

– Ну и женщины! – воскликнул он. – Героини! Неожиданно открытая дверь, все нервы в работе и, хоть бы был у неё на руках самый любимый ребёнок, то его на землю отпустит. Но уж они сейчас такие родятся. Ну, вот и Анна! Что же вы хотели мне сказать?

– Не знаю, по правде говоря, что пан профессор желал услышать от меня.

– Как это! Не знаешь? – обрушился почти гневно Чапинский, которому и разбитый чайник, и приход Франка испортили настроение. – Всё-таки я спрашивал тебя, кто это всё ведёт, и ты хотел мне объяснить!

– А! Да…

– Ты добавил, что это требует достаточно долгих выводов.

– Действительно, – ответил Франек, приходя постепенно в себя, потому что взгляд Анны, которая показалась на пороге второй комнаты, прибавил ему смелости, – дать отчёт о состоянии умов и ходе дела – нелёгкая вещь.

– Тем более я любопытен, если ты в действительности что-нибудь знаешь.

– Столько же, сколько другие; в этом особенно нет никаких тайн, – начал Франек. – Как раз самое удивительное в этом всём, может, то, что это делается открыто; что принадлежат к этому заговору все, кроме тех, которые сами своими чувствами из него исключили себя; что я, уличный парень, второклассники, ксендзы, женщины, незнакомые прохожие участвуют в заговоре белым днём… взглядами, шёпотами, улыбкой. И это делает наш заговор сильным, потому что в нём нет и не может быть предателей.

– Ох уж эти ваши утопии! – воскликнул Чапинский. – Всё же это людское дело и по-людски идти должны; мы не исключение из общих правил.

– Прошу прощения, профессор; я думаю, что мы в таком исключительном положении. Долгое страдание настраивает народ, тогда как фанатизм организует единичных людей. Известно, что человек может выстрадать и сделать в этом особенном состоянии, в каком, например, были парижане, действующие порывисто, при диаконе Пари, ведь также измученный народ может совершить чудеса в неизвестных делах.

– Лучше бы, однако, не пускаться на чудеса, – сказал Чапинский, – говори, что намечается и как? Хочешь от меня, вижу, отделаться лишь бы чем.

Как раз в минуты, когда этот настойчиво брошенный вопрос отбился от ушей Франка, дверь медленно отворилась и вошёл пан Эдвард, которого утром они встретили в Саксонском саду; одетый так же как прежде, но уже под вечер иначе убранный.

Это был довольно богатый молодой человек, живущий в Варшаве в видах какой-то служебной карьеры, временно был занят в бюро Кредитного и Земледельческого Общества и свободное от небольшой работы время проводил в поисках настоящей любви, о которой мечтал, чувствуя, что рождён для неё. Поскольку имел физиономию куклы после парикмахерской и сердце (казалось ему) очень нежное. На самом деле пан Эдвард прежде всего искал высшие общества, пролезал в более значительные дома, гонялся за панскими связями и мнил себя выше обычного света и улицы, о которых обычно привык говорить с чувством благородного возмущения или сожаления; но, убедившись, что в салонах любовь найти слишком трудно, он гонялся за ней в косвенных сферax. Пан Чапинский был некогда его учителем; Анна казалась ему лёгкой добычей при его внутренних и внешних качествах. Дело у него, однако, вовсе не шло; но начинания всегда трудны и Эдварда это не оттолкнуло. Профессор благожелательно на него смотрел, потому что знал положение и состояние родителей, а, несмотря на то, что Анны выдать не желал, такая для неё партия казалась ему подходящей.

– Хотя девушка стоит чего-то лучшего, – говорил он про себя, – но в настоящее глупое время с трудом и такую куклу можно взять. Если бы хорошо провести, это бы сложилось.

Поддерживаемый отцовской любезностью, Эдвард бывал в их доме. Сегодняшняя утренняя встреча и довольно невежливая отповедь, данная ему при Франке, вместо того чтобы его оттолкнуть, задели за живое. У него было желание отомстить Анне, и он специально пришёл вечером. Застав Франка, которого увидеть тут не надеялся, он как-то немного смешался; эта смелая физиономия художника мешала ему, но профессор принял его хорошо и это пана Эдварда поставило на ноги. Он сел, держа в зубах свою тросточку, рядом с профессором и приветствовал входящую Анну почти издевательской улыбкой. Мурашки пробежали по бедной девушке, потому что испугалась, как бы из мести он не вспомнил при отце об утренней встрече.

– Мы как раз тут говорили о сегодняшних событиях, о тех похоронах, – сказал Чапинский, всматриваясь в прибывшего, который нахмурился и застыл.

В тогдашнем Земледельческом Обществе, хотя оживлённом самыми лучшими желаниями для родины, царило убеждение в необходимости задержать рождающееся движение, в его нелепости. Пан Эдвард, который хотел также походить на статиста, видящего вещи с высшего положения, хвастался пренебрежением к тем (как их называл) детским выходкам. Он был убеждён, что профессор разделял его мнение, как человек опытный; с другой стороны он предчувствовал по мине и физиономии Франка, в котором чувствовал соперника, что, должно быть, он относился к горячим… поэтому ему было срочно выступить со своей теорией.

– Всё это, – прервал он, – ни к чему не приведёт… только к