Идиоты первыми - Бернард Маламуд

Небольшую площадь — перед войной тут стояли дома — уставили каменными скамьями, на них посиживали старики и калеки со всего квартала вперемежку с попрошайками и размалеванными шлюхами на возрасте, одна из них, ближайшая к Фидельману, расчесывала рыжие в сильной проседи волосы. Другая кормила голубей коркой хлеба, они опускались около нее, клевали из рук. На одну, помоложе, в обвисшей бархатной шляпке, он посмотрел и еще раз — девчонка, в сущности, хрупкая, юная. Он бы очень даже не отказался утешиться в постели, но уж больно они дерут. Крепко прижимая мадонну к груди, художник вбежал в лавку резчика.

Альберто Паненеро, хозяин, в коричневом халате, засыпанном опилками и стружкой, шипом шуганул трех подмастерьев и с поклонами вышел к художнику.

— А, маэстро, смею надеяться, вы принесли еще одну из ваших прелестных мадонн?

Фидельман развернул незатейливую деревянную статуэтку мадонны.

Хозяин поднял ее, разглядывал. Созвал подмастерьев.

— Смотрите, невежи, какая работа! — И шипом распустил их.

— Красиво? — спросил Фидельман.

— А то нет. Еще бы не красиво, такой-то предмет у каждого красиво получится.

— А как насчет цены?

— Э, разве цена от меня зависит? Цена обычная.

У Фидельмана вытянулось лицо.

— Где это слыхано — платить какие-то пять тысяч лир — ведь такую статуэтку меньше чем за две недели не сделать, да за нее на виа Торнабуони дадут тысяч пятнадцать, а если отнести ее к Святому Петру и благословить у папы, то и все двадцать.

Паненеро пожал плечами.

— Эх, маэстро, мир уже не тот — нынешнее время не для истинных мастеров. Мы с вами ведем заранее проигранную войну. Что до мадонн, их теперь в основном делают машины. Мои подмастерья вырежут лицо, подпустят пару-тройку складок на одеянии, подмалюют, — и, поверьте, такие статуэтки обходятся мне втрое дешевле, а в лавчонках за них дают ту же цену. Кто говорит, до ваших мадонн им далеко — что да, то да, но вы что думаете, туристы понимают разницу? Скажу больше, торговцы стали еще скареднее, а поверьте мне, флорентийцы — скареды из скаред. Чем больше я запрошу, тем больше они сбавят. Если за вашу мадонну я выручу семь с половиной тысяч, можно считать, мне повезло. При таких ценах откуда взять деньги на аренду мастерской и прочие расходы? Я плачу жалованье двум мастерам и поденщику — они у меня по другой части: старинной мебелью занимаются и всяким тому подобным. У меня работают трое подмастерьев, их кормить надо, иначе они так ослабнут, что и до ветру не смогут сходить. А у меня самого семья, сын с косолапостью, три дочери, одна никчемнее другой, шесть душ. Э, да что говорить, вы и сами понимаете, чего нынче стоит заработать на жизнь. И тем не менее, если мадонна будет держать в руках bambino[62], я набавлю пять сотен.

— Согласен на пять тысяч.

Хозяин отсчитал деньги замусоленными полусотенными и сотенными.

— Вы стремитесь к совершенству, маэстро, вот в чем ваша беда. Много ли осталось таких, как вы?

— Правда ваша, — вздохнул Фидельман. — Вы думаете, я не думал: надо бы самому продавать мадонн туристам, но если я буду не только резать, а еще и торговать, когда же, спрашивается, мне писать картину?

— Совершенно с вами согласен, — сказал Паненеро. — Все так, но для холостяка вы зарабатываете вовсе недурно. И почему вы такой худущий, не возьму в толк. Не иначе как это у вас порода такая.

— Большая часть моих заработков уходит на материалы. Цены на все подскочили: и на масло, и на пигменты, и на скипидар, буквально на все. Тюбик кадмия стоит тринадцать сотен лир без малого — вот я и ловчу, обхожусь без ярко-желтого, а уж без киновари и подавно. На прошлой неделе упустил соболью кисточку, за нее запросили три тысячи. Штука холста обходится в десять тысяч с гаком. При таких ценах может ли хватить на мясо?

— В больших количествах мясо вредно для пищеварения. Мой шурин ест мясо по два раза на дню, и у него вечно болит печенка. От миски макарон с сыром вы войдете в тело, и печенке не навредите. Так или иначе, а как поживает ваша картина?

— Не спрашивайте — не хочется врать.

На ближнем рыночке Фидельман потыкал пальцем в спелые бочки двух крупных груш, в испанскую дыню. Сунул нос в корзину с инжиром, оглядел подвешенные на крюках тыквы, рассмотрел окровавленную тушку кролика и сказал себе, что не мешало бы написать пару натюрмортов. Ему пришлось ограничиться длинным батоном и двумястами граммами требухи. Купил он еще диетическое яйцо на завтрак, шесть сигарет «Национале» и четвертушку капустного кочана. В припадке расточительности приобрел вдобавок винно-красный георгин, и старуха торговка дала ему в придачу еще одну астру из своей корзины бесплатно. Какая же это благодать — покупать еду, подумал он, вот где открывается суть вещей. Понимаешь, что не так уж важно создать шедевр, как, впрочем, и многое другое. У него появилось чувство, что он может вообще бросить писать и ничего страшного не произойдет, но едва эта пугающая мысль овладела им, как в низ живота током ударила тревога — и он с трудом сдержался, чтобы не припустить, обливаясь потом, в мастерскую, не натянуть холст и не наброситься на него с кистью. Время меня доконало, для художника нет проклятия страшнее.

Молоденькая шлюха в мятой шляпке различила среди пакетов с провизией букетик и, когда он приблизился, одарила его смутной улыбкой из-под короткой вуалетки.

Фидельман, сам не зная почему, протянул ей астру, и девчонка, лет восемнадцати, не больше, неуклюже приняла от него цветок.

— Извините за вопрос, но сколько вы берете?

— А вы кто — художник или вроде того?

— Верно, откуда вы знаете?

— Догадалась, наверное. То ли ваша одежда навела на мысль, то ли цветы, а может, и что другое. — Она рассеянно улыбнулась, глаза ее блуждали по скамейкам, недобрые губы были поджаты. — Раз уж вы спросили, отвечу — две тысячи лир.

Он приподнял берет, побрел дальше.

— Бери меня, я тебе обойдусь всего в пятьсот, — крикнула ему вдогонку старая шлюха со своей скамьи. — Я такие штуки знаю, о которых она и слыхом не слыхивала. Чуди как хочешь, ни в чем отказа не будет.

Но Фидельман прибавил шагу. Надо снова браться за работу. Пересек улицу, лавируя в потоке «фиатов», тележек, «весп», мчался в мастерскую.

Потом сидел на кровати, зажав руки меж колен, глядел на картину, думал о молодой шлюхе. А вдруг, переспи я с ней, мне удастся расслабиться и начать писать?

Пересчитал, сколько денег у него осталось, завязал купюру в носок и сунул в ящик комода. Решил перепрятать носок и запихнул его в шкаф, на полку для шляп. Шкаф закрыл, ключ спрятал в ящик комода. А ключ от комода опустил в склянку с мутным скипидаром, решив, что вряд ли кто захочет мараться, выуживая его.

Может, она поверит мне в долг, а я расплачусь с ней, когда разживусь деньгами? Как-нибудь вырежу две мадонны разом и из десяти тысяч лир выкрою деньги.

Потом подумал: она, похоже, заинтересовалась мной как художником. Вдруг она согласится взять в уплату набросок?

Перебрал кипу набросков углем, наткнулся на пузатую обнаженную — она стригла ногти, поставив толстомясую ногу на табуретку. Фидельман потрусил на рыночную площадь, где на скамейке сидела девчонка с поникшей астрой в руке.

— А вы не возьмете взамен набросок? Один из моих, естественно.

— Взамен чего?

— Взамен наличных — я сейчас не при деньгах. Такая мыслишка меня осенила.

Минута миновала, прежде чем до нее дошли его слова.

— Ладно, если вам так хочется.

Он развернул рисунок, показал ей.

— А… ну ладно.

И вдруг лицо ее под вуалеткой вспыхнуло, она сконфуженно уставилась на Фидельмана.

— Что случилось?

Она горестно обежала глазами площадь.

— Ничего, — не сразу сказала она. — Я возьму ваш рисунок. Я смотрела, нет ли поблизости моего родственника. Мы договорились встретиться тут. Ну и шут с ним, пусть ждет, он мне нужен, как зубная боль.

Она встала со скамьи, и они отправились на виа Св. Агостино.

Фабио, домовладелец, с первого взгляда распознал в ней уличную и так напрямик и выложил.

— Чтоб я больше этого не слышал, — одернул его Фидельман.

— За квартиру надо платить, а не сорить деньгами.

Ее зовут, сообщила она ему, пока они раздевались, Эсмеральда.

Его звали Артуро.

Она скинула мятую шляпку, обнажив темные густые волосы. Глаза у нее были как черносливины, рот маленький, с грустной складкой, модильяниевская шея, крепкие, хоть и не слишком белые, зубы и прыщавый лоб. Длинные серьги с поддельным жемчугом Эсмеральда не стала вынимать из ушей. Расстегнула молнии и рухнула в постель. Вышло неплохо, хоть она потом и извинялась: мол, она сегодня не в форме.

Они лежали, покуривали в постели, — он отдал ей одну из купленных им шести сигарет, — и тут Эсмеральда сказала: