Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

моего теперешнего скептицизма пока еще не вполне выяснился. В общем подкладка его чисто эмоциональная. Существенные его черты следующие: жажда веры, неудовлетворяемая вполне позитивистскою „религией человечества”; безотрадные мысли о непостижимости важнейших тайн бытия, волнующих ум вопреки запрещению позитивизма; сомнение в нравственном прогрессе человечества».

Я искал утешения в работе, близкой к этим проблемам, и остановился на биографии философской романистки Джордж Элиот{214}, для которой в тот момент появились обширные материалы в виде писем и дневников писательницы. В конце декабря я купил четыре томика этой книги в издании Таухница и погрузился в чтение, но тут произошел такой припадок глазной болезни, что я не на шутку испугался. Новогодняя запись моего дневника (1 янв. 1886) гласит: «Углубился бы в чтение, чтобы забыть обо всем, но много читать не позволяют глаза. Танталовы муки!» С этого момента потянулась полоса самая мучительная в моей жизни. Глазная болезнь, сильнейшая боль в висках после нескольких минут чтения ничего хорошего не предвещали. Врачи-специалисты, к которым я обратился, не могли поставить точный диагноз. Старый петербургский окулист Магавли прописал мне лечение электричеством, и его ассистент проводил электрический ток через мои глазные мышцы, но облегчения не было. Врач предлагал сделать операцию, но я не решался на это. Первые четыре месяца 1886 г. были для меня временем сплошных мук, Я перестал ходить в Публичную библиотеку, да и в своей домашней библиотеке я не мог прочесть несколько страниц в книге без мучительной боли. Писать было легче, но часто приходилось писать с полузакрытыми глазами. Чтецы были у меня случайные и редкие. Только один из них оказал мне существенную помощь в это трудное время.

Я тогда очень подружился с Флексером-Волынским, который был моложе меня на два года. Он жил в большой нужде на скудную студенческую стипендию, которую получал в университете, и на редкий литературный заработок; из своего заработка он еще должен был посылать своей жене в Житомир, так как еще студентом первого курса влюбился, женился и скоро стал отцом. Я старался доставить ему работу в «Восходе», уступал ему разные книги для рецензии и в минуты острой нужды поддерживал его маленькими займами. В то время Флексер уже отходил от своего раннего увлечения палестинофильством и даже в еврейской литературе чувствовал себя как-то чужим, так как не мог читать еврейские книги в подлинниках: его сильно тянуло в общерусскую литературу, куда он через несколько лет и проник с шумом и треском. В ту зиму, о которой сейчас пишу, он готовился к окончательному университетскому экзамену по юридическому факультету, и вот мы условились готовиться вместе, так чтобы мне приходилось поменьше читать. Несколько месяцев мы занимались курсом юридических наук и прошли следующие предметы: международное право (по обширному учебнику Мартенса), римское право, общее уголовное право и история русского права (по Сергеевичу). Занимались мы по нескольку часов в день таким образом: Флексер читает вслух параграф из учебника и затем пересказывает его, после него я пересказываю то же самое, причем мы друг другу поправляем ошибки или пропуски в пересказе. То был отличный способ усвоения предмета.

Но вне этих часов, когда я оставался один, было очень тяжело. Бывало, прочту несколько строк из книги и вынужден прекратить вследствие головной боли, шагаю часами по комнате и предаюсь мрачным размышлениям. Мною овладевало настроение Иова. Я подробно обдумывал план работы на тему «Иов и Когелет: пессимизм и скептицизм в Библии». Этот план зрел во мне потом в течение многих лет, и я жалею, что мне не удалось его осуществить. Вообще я много думал тогда о психологических и этических основаниях пессимизма и обобщил их в следующей схеме:

1. Непознаваемое: ощущение бесконечного без возможности его познания; присущее человеку стремление к бесконечному, неосуществимое при его конечной природе.

2. Борьба чувства и разума, физической и духовной природы в человеке.

3. Борьба за существование, где часто побеждает не нравственно, а физически сильнейший.

4. Страдание есть мерило жизни; счастье есть лишь уменьшенное страдание. Вместо принципа «суммум бонум» (наибольшее счастье) утилитаризма нужно было бы установить «минимум малум» (наименьшее зло).

Бывали жуткие минуты, когда мне казалось необходимым сделать практический вывод из моей любимой тогда строфы Байрона:

Count over the joys thine hours have seen

Count over the days from anguish free

And know, whatever thou hast been,

It is something better not to be.[23]

В эти дни глубокого раздумья я подвергал пересмотру все свое миросозерцание. Я стоял в ужасе перед темной бездной жизни. Я был во власти «страха пустоты», который владел мною в этот промежуток между одною частью полной жизни и другою, которую еще предстояло наполнить.

Стараясь поменьше оставаться дома с своими думами, я по вечерам чаще ходил к знакомым. Театр и теперь меня не привлекал (я как-то раз был на представлении «Уриеля Акосты» Гуцкова, но оно не много прибавило к моему впечатлению от чтения драмы). Бывал я в это время, между прочим, у журналиста А. Е. Кауфмана, который как соредактор «Новостей» сообщал мне такие политические новости, которые в силу цензурных условий не подлежали оглашению, а также разные общественные и литературные слухи, ходившие по Петербургу. В его квартире я присутствовал при сеансе знаменитого гипнотизера О. Фельдмана, который тогда удивлял своими опытами «внушения» весь Петербург. В один зимний вечер в квартире Кауфмана в Максимилиановском переулке собралась порядочная группа врачей, журналистов и писателей, перед которыми Фельдман демонстрировал свои опыты. «Чародей» в нашем присутствии усыпил пришедшую туда девушку и сделал ее слепой исполнительницей своих велений. Он проделал над нею опыты анестезии, прокалывал руки булавками без кровотечения, анестезированное туловище держалось горизонтально в воздухе, упираясь только кончиками головы и ног в края двух стульев. Однако когда Фельдман пытался усыпить другую даму из гостей, которая казалась ему несколько истеричною, ему внушение не удалось, В другой вечер он дал сеанс «мантевизма» (отгадывания мыслей) в квартире Фруга, тоже в присутствии врачей и журналистов. В одном случае я был «индуктором», то есть я задумал одну вещь в другой комнате, а он держал меня за руку и водил меня по комнатам, пока не подошел к задуманной мною вещи. Молодой Фельдман был тогда студентом Одесского университета и хотел поехать в Париж, чтобы там изучить гипнотизм под руководством знаменитого психиатра Шарко; для сбора средств на эту поездку он устраивал свои публичные сеансы.

Внутренний кризис зрел во мне под покровом страданий, скептицизма и пессимизма. Мой брат