Вот идeт мессия!.. - Дина Рубина

Все население Неве-Эфраима собралось здесь, все сто двадцать три семьи. Шел «Видуй» – молитва, которую читает каждый от имени всего народа. Женщины сидели наверху, на галерее с резными деревянными перилами, и смотрели вниз, на мужчин – белые кипы, белые плечи, несколько винтовок, перекинутых через плечо, поверх талеса.

Стонали, качаясь, просили и каялись мужчины поселения Неве-Эфраим:

– «За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению или добровольно,И за грех, который мы совершили пред Тобой по закоснелости сердца,И за грех, который мы совершили пред Тобою надменностью,И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью,И за грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом против ближнего,И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством,И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной ненавистью,И за грех, который мы совершили пред Тобою насилием,И за грех, который мы совершили пред Тобою смятением сердечным,За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи нас!»

– «И за грех, который мы совершили пред Тобою недостойным высказыванием,

За грех, который мы совершили пред Тобою распутством, – выводил Рабинович, чистый и искренний, как стеклышко.

– За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном сборище,

За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием,За грех, который мы совершили пред Тобою открыто или сокрыто».

Ему становилось все легче. Он молился страстно и внятно, вкладывая в каждое слово утроенный смысл. Он знал, что от него требуется.

Доктору же было плохо, плохо было Доктору. Нога болела так, что хоть на пол сползай. К тому же у него началась мигрень, и каждое слово молитвы, которую он старался бубнить потише и помягче, вспыхивало в голове предупредительными лампочками:

– «И за грех, который мы совершили пред Тобою пустыми разговорами,И за грех, который мы совершили пред Тобою насмешками,И за грех, который мы совершили пред Тобою легкомыслием,За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой,За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи нас!»

…В синагоге «русских», которую и синагогой трудно было назвать – так, подвальное помещение с плохой вентиляцией, – вообще невозможно было протолкнуться. В адской духоте молились рядом Перец Кравец, Агриппа Соколов, Ури Бар-Ханина, раввин Иешуа Пархомовский.

Рядом с Ури, с молитвенником в руках, в нелепо сидящем на нем талесе, стоял Боря Каган. Вообще-то в гробу он видал всех этих нашкодивших за год жидов вместе с их долбаным Судным Днем. Но вечером Юрик молча нацепил на Борины плечи талес и чуть ли не силой выволок его из дома. Поэтому Боря стоял рядом, невнимательно глядя в текст молитвы «Видуй», ошибаясь, повторяя слова за другими и значительно опаздывая:

– «За грех, который мы совершили пред Тобою отрицанием божественной власти…»

Его уже успели уволить с работы, на которую три месяца назад его устроил Юрик. Так что он тихо и покорно повторял за Юриком слова молитвы.

Боря молился не Богу, Твердыне Израиля, в которого он не верил. Он молился своей собственной Твердыне, Юрику, которого любил больше, чем Бога, больше, чем родную сестру и племянников, и, конечно, больше, чем себя самого. Искоса время от времени он взглядывал на друга, и ему было страшно.

Бледный, с катящимися по скулам каплями то ли пота, то ли слез, раскачиваясь и никого вокруг не замечая, молился гер Ури Бар-Ханина.

Он был кругом виноват. Он был виноват перед всеми: перед родителями, которые так и не приняли и не поняли все, что он совершил со своей жизнью, перед Борей, который вновь оказался без работы, а главное – виноват, страшно виноват перед Зиной: он мало уделял ей внимания и посмел уехать на два месяца в Бостон, куда его пригласили поработать в Университете, а за это время у Зины случился выкидыш. У них уже было три дочери, и должен был родиться мальчик, первый сын. И в гибели этого нерожденного сына, как и во всем остальном, виноват был он, и только он один.

И за все это, в грозный Судный День, в тяжкой духоте, сглатывая пот и слезы, молился гер Ури Бар-Ханина:

– «Бог мой! Прежде, чем я был создан, я не стоил того; теперь же, когда я создан, я как бы и не создан. Прах я при жизни моей, тем более в смерти моей. Вот я, пред Тобою, как сосуд, полный стыда и позора. Да будет благоволение от Тебя, Господь Бог мой и Бог отцов моих, чтобы не грешил я более, а те грехи, которые я совершил пред Тобою, изгладь по великому милосердию Твоему…»

И до накаленных на Божьей наковальне ослепительно белых звезд, в черную бездонную утробу Вселенной – из переполненных по всей земле Израиля синагог – возносились к открытым Вратам Милосердия плач и ропот, мольба и ужас – вопль стыда и покаяния.

40

Зяме бы, конечно, не понравилось, что он приперся работать в ночь Иом Кипура. Да ей не привыкать к его безобразиям.

Конечно, ничего не горело. И эти семь полос, которые Витя сверстал на удивление быстро, подождали бы до исхода праздника. Просто не было сил оставаться дома, ругаться с Юлей, смотреть по телевизору российские программы… Он бежал, просто-напросто бежал. И не исключено, что от себя самого…

Сверстав полосы уже к часу ночи, Витя от нечего делать принялся за свежую статью Кугеля. Это его немного развлекло.

«Как мы дошли до жизни такой? – вопрошал политический обозреватель Себастьян Закс в первой же фразе статьи и сам себе отвечал: – Под гнетом власти роковой!»

– «Под гнетом власти роковой»! – повторил Витя саркастически. – Пушкин, блядь! – И движением «мыши» стер с экрана бессмертные эти слова.

Между тем наверху, в «Белых ногах», покоем и не пахло. Ни покоем, ни покаянием. Морячки там, что ли, опять гуляют? Сверху доносились визг, странный вой, глухое хлопанье, как будто били в боксерскую грушу…

В общем, надо было бы, конечно, убираться подобру-поздорову…

В крепость железных решеток Витя уже не верил. Настолько не верил, что сегодня даже не запер ее. Так только – повернул дважды ключ в хлипкой редакционной двери. И когда наверху в глухом шуме взмыл тонкий смертный вой, стало ясно, что удочки надо сматывать. И Витя торопливо принялся закрывать программу, чтобы одеться и тихонько выскользнуть из этого вертепа, пока сюда полиция не нагрянула. Полиция, с ее контингентом из местных уроженцев, вызывала у Вити ненависть более сильную (экзистенциальную), чем служащие и посетители престижного салона.

Но одеться он так и не успел.

По коридору протопали шаги, и сильный хриплый голос крикнул: «Шай, сюда! Здесь кто-то есть!»

В дверь саданули кулаком и тот же голос гаркнул:

– Открывай!

И Витя (ненависть – экзистенциальное чувство!), вместо того чтобы торопливо открыть полиции дверь и подобострастно объяснить – кто он здесь и для чего, – Витя крикнул с плохо скрываемым азартом:

– А такого блюда – «хрен рубленый» – не хочешь попробовать?

После чего дюжие полицейские навалились на хлипкую дверь и после нескольких молчаливых ударов выбили ее без особого усилия. Ввалившись в редакцию еженедельника «Полдень», они увидели маленького толстого человека в трусах и пляжных сандалиях.

– Голый! – проговорил пожилой полицейский другому, что помоложе. – Из той же компании. Руки за голову! Лицом к стене!

– Допроси его, я – наверх! – сказал он и вышел.

Витя – руки за голову – стоял лицом к стене и думал – что скажет Зяма на всю эту историю. А сказать она должна приблизительно следующее: так тебе и надо, Иом Кипур не ярмарка, еврейский Бог не барабашка. Стой теперь в трусах и рассматривай свои сандалики.

Первым делом полицейский – рослый и избыточно, по-индийски, красивый молодой мизрах, обхлопал Витины трусы, хотя странно было бы предположить, что Витя мог спрятать в них оружие.

– Не забудь задницу обыскать! – предложил Витя мизраху наглым и отчаянным тоном. – Найдешь там ядреный геморрой. Но учти – он стреляет не пулями.

И следующие минут десять тем же хамским тоном (с руками за головой) он объяснял полицейскому Шаю, что имеет право верстать свою газету в каком угодно виде и в какой угодно позе, хоть раком, потому что он законопослушный гражданин и платит налоги, и ему нет дела ни до борделя со всеми его обитателями, ни до бравой израильской полиции с ее облавами, чтоб все они разом провалились и лопнули.

После того как Шай достал из кармана его висящих на стуле брюк удостоверение личности и проверил его, Витя еще добавил, что он думает об израильской полиции вообще и о государстве Израиль – детально.

– Ладно, опусти руки, – сказал Шай. – Можешь одеться.

Витя обратил внимание, что лицо мизраха заросло многодневной щетиной – знак траура.

– А что, – спросил он, – опять моряки бедокурят? Случилось чего?