Берлин-Александерплац - Альфред Дёблин

— Как, ты Герберта сюда приводишь?

— А что тут такого? Мой старик его знает и безумно ревнует меня к нему. В этом-то и вся соль! Если б он не ревновал, он давным-давно меня бы выставил. Можешь себе представить — он хочет от меня ребенка и заранее детскую обставил!

Посмеялись. Комнатка уютная, стены в пестрых рисунках, повсюду — ленточки, занавески, в углу — детская кроватка. По ее сетке лазают вверх и вниз две мартышки. Ева взяла одну из них на руки и затуманенным взором поглядела куда-то вдаль.

— Я бы и сама хотела ребенка, но только не от него. Нет, не от него!

— Ну, а Герберт не хочет?

— Нет, не хочет. А мне хотелось бы иметь ребенка от Герберта… Или от Франца… Ты не сердишься на меня, Соня?

Что тут случилось! Этого уж Ева никак не ожидала: Соня вдруг взвизгнула, лицо у нее стало какое-то шальное, она отшвырнула обезьянку прочь и прижала к себе Еву. Обнимает, целует ее, стонет в упоении. Ева ничего понять не может — отворачивается, закрывает лицо руками.

— Ну, Ева, Ева, дай мне еще раз поцеловать тебя. Я и не думаю сердиться, я так рада, что ты его любишь. Скажи, ты очень его любишь? Тебе хочется иметь от него ребенка? Ну, так скажи ему это!

Наконец Еве удалось отстранить ее от себя.

— Да что ты, с ума сошла? Скажи на милость, Соня, что с тобой стряслось? Признайся, уж не хочешь ты сплавить его мне?

— Нет, зачем же? Я Франца люблю! Но я и тебя люблю. Ты — моя Ева!

— Что ты сказала?

— Моя Ева! Моя! Моя!

И снова бросилась к ней да так обхватила, что Ева и вырваться не могла. Соня целует ее в губы, нос, уши, затылок; Ева притихла было, но когда Соня прижалась губами к ее груди, она приподняла ее голову и посмотрела ей в глаза.

— Да ты лесбиянка, Соня?

Вовсе нет, — пролепетала та, высвобождая голову из рук Евы и прижимаясь лицом к ее щеке, — я просто тебя очень люблю, и сама даже не знала как… А вот сейчас, когда ты сказала, что хочешь от него ребенка…

— Ну и что же? Ты обозлилась, а?

— Да нет, Ева. Я и сама не знаю, что со мной, — шепчет Соня; лицо ее пылает, она глядит на Еву снизу вверх. — Значит, тебе правда хочется от него ребеночка?

— Да что с тобой?

— Нет, скажи: хочется ребенка от него, да?

— Ах, я просто так сказала!

— Нет, хочешь, хочешь, не отпирайся, хочешь!

И Соня снова спрятала голову у Евы на груди — прижалась к ней и блаженно лепечет:

— Ой, как хорошо, что ты хочешь от него ребеночка, как хорошо, я так рада!

Отвела ее Ева в соседнюю комнату, усадила в шезлонг.

— Как ни говори, ты лесбиянка, моя милая!

— Да нет же, я никогда еще ни одну женщину не обнимала.

— Но ко мне-то тебя тянет, а?

— Да, потому что я тебя так люблю и обрадовалась, что ты хочешь от него ребеночка, и у тебя должен быть ребенок от него.

— Ты рехнулась, детка!

Ева хотела было встать, но Соня, не помня себя, схватила ее за руки, снова притянула к себе.

— Ты же сказала, что хочешь от него ребенка! Обещай мне, что у тебя будет от него ребенок!

Ева с трудом высвободилась. Соня, обессиленная, откинулась на спинку шезлонга, лежит, закрыв глаза, и чмокает губами.

Потом пришла в себя, села с Евой за стол, горничная подала им завтрак, вино. Соне она принесла кофе и сигареты. У той — на лице все еще блаженное выражение. Сидит словно обо всем на свете забыла. Она, как всегда, в белом простеньком платьице, на Еве — черное шелковое кимоно.

— Ну, Соня, детка, ты можешь говорить серьезно?

— Это я всегда могу.

— Скажи, нравится тебе у меня?

— Очень.

— То-то! А Франца ты ведь любишь?

— Да.

— Вот я и хочу сказать, что если ты любишь Франца, то приглядывай за ним. Он с этим сопляком, с Вилли, болтается, где не следует.

— Да, Вилли ему нравится!

— А тебе?

— Мне? Мне тоже нравится. Раз он Францу нравится, то и мне тоже.

— Эх, ты, девочка! Молода ты еще очень — не видишь ничего. Вилли — не товарищ Францу, говорю я тебе, и Герберт тоже так думает. Франц уже потерял руку — мало ему? Вилли еще втянет Франца в какое-нибудь грязное дело.

Соня побледнела, сигарета прилипла к губам. Она положила сигарету в пепельницу и тихо спросила:

— Что случилось? Ради бога!

— Кто знает, что может случиться? Я же не бегаю следом за Францем, и ты тоже за ним не смотришь! Знаю, что у тебя и времени на это не хватит. Но пусть-ка он тебе расскажет, куда он ходит. Что он тебе говорит?

— Ах, все только про политику, я в ней ничего не смыслю.

— Вот видишь, он занимается политикой со всякими там коммунистами, анархистами и прочими. Это же сброд в рваных штанах. Вот с кем он водит компанию, наш Франц! А тебе хоть бы что! Ты что же, ради этого стараешься?

— Не могу же я Францу сказать: туда ходи, а туда не ходи! Не могу я этого, Ева, не имею права.

— Стоило бы тебе пощечин надавать, только уж очень ты молоденькая! Как это так, права не имеешь? Хочешь, чтоб он снова под машину попал?

— Не попадет он больше под машину, Ева. За этим уж я слежу.

Странное дело, у Сони слезы на глазах — сидит пригорюнившись, подперев голову рукой. Ева глядит на девчонку и не понимает, неужели она так его любит?

— Выпей красненького, Соня, мой старик всегда его дует, ну, давай!

Она почти насильно влила Соне в рот полстакана вина, у той скатилась по щеке слезинка, лицо у нее грустное.

— Ну-ка, еще глоток, Соня!

Ева поставила стакан, потрепала Соню по щеке — думала, что та вот-вот опять загорится. Но у Сони какой-то отсутствующий взгляд. Потом поднялась, встала у окна и долго смотрела на улицу. Ева подошла к ней. Сам черт ее не разберет, эту девчонку.

— Не принимай все так близко к сердцу, Соня. Ты меня, видно, не так поняла. Присматривай только за Францем, чтобы не путался с этим балбесом Вилли. Очень уж он у тебя добрый. Поинтересовался бы он лучше Пумсом и тем, кто ему руку отдавил. Вот чем ему бы заняться надо!

— Хорошо, я присмотрю за ним, — тихо сказала маленькая Соня и, не поднимая головы, обняла Еву за талию. Постояли они так минут пять. Ева еще подумала: "Этой я уступлю Франца, только ей одной!"

Потом развеселились и давай носиться по комнатам с обезьянками. Ева показывала Соне все, та в восторге от Евиных туалетов, мебели, кроватей, ковров… Какая девушка не хотела бы стать королевой Пиксафона? Курить здесь можно? Конечно… Просто непонятно, как вам удается вот уже сколько лет выбрасывать на рынок эти прекрасные сигареты по такой дешевой цене! Я приятно удивлен… Ах, как чудно пахнет! Запах чайной розы — эти духи во вкусе интеллигентной немки: их аромат нежен, но устойчив. Ах, жизнь американской кинозвезды в действительности значительно отличается от той, которую рисуют созданные вокруг нее легенды…

Подают кофе, Соня поет балладу:

В темных дебрях Абрудпанты с шайкой смелых удальцов атаман Гвидон скрывался, благороден, но суров. Повстречал Гвидон однажды де Маршана дочь-красу. "Милый, я твоя навеки", — скоро пронеслось в лесу.

Но за ней спешит погоня, вмиг нашли беглянки след, страшно было пробужденье, и для них спасенья нет. Ей — отцовское проклятье, и петля грозит ему. "О отец мой, пожалейте, вместе с ним я смерть приму".

Но Гвидон уже в темнице, и оттуда не уйти, Изабелла тщетно мыслит, как любимого спасти. Ей судьба пришла на помощь, и Гвидон освобожден, он от виселицы спасся, на свободе снова он.

К замку он спешит обратно, жаждет встречи, вновь горя. Поздно, поздно! Изабелла уж стоит у алтаря и готова дать согласье на союз, что ей не мил… В этот миг "Остановитесь!" — кто-то грозно возгласил.

И без чувств она упала, недвижима и бледна, поцелуи не пробудят Изабеллу, спит она. И Гвидон со взором смелым де Маршану говорит: "Это ты разбил ей сердце, угасил огонь ланит".

И когда на ложе смерти он ее увидел вновь и к лицу ее склонился, — чудо сделала любовь! И Гвидон ее уносит, он бежит от злых людей, он один ее защита, снова жизнь вернется к ней.

Но они должны спасаться, им нигде покоя нет, против них закон свирепый, и они дают обет: "Вновь скрываться мы не станем. Кубок яда осушив, мы на высший суд предстанем, богу души посвятив".

Соня и Ева отлично знают, что это не бог весть какая песня, из тех, что шарманщики поют на ярмарках, вывесив тут же лубочные картинки с изображением всего, о чем поется в песне. Но когда Соня умолкла, обе они заплакали и долго не могли прийти в себя, даже про сигареты забыли.

А наш Франц Биберкопф покуролесил еще немного в политике.

Вилли — парень шустрый, ничего не скажешь, и котелок у него варит, но по карманной части он еще новичок, и денег у него нет. Вот и присосался он к Францу, как пиявка. Вилли воспитывался в детском доме, и еще в те времена ему кто-то наговорил, что коммунизм, мол, ерунда, и что умный человек верит только в Ницше и Штирнера и делает, что ему нравится. Вилли от природы зубоскал и за словом в карман не лезет. Его хлебом не корми — только дай походить по собраниям да погорланить, бросая реплики с места. Заодно он присматривался к людям на собраниях: с кем можно дельце какое провернуть, а кого просто разыграть.