Крузо - Лутц Зайлер

– У нас два окошка, два люка, Эд. Для напитков и для продажи мороженого. То есть мы все задраим, террасу, дверь, ресторан, а эти окошки откроем. Это война, Эд, «Отшельник» в шторме, идет сложным курсом, с малочисленной командой. – Он указал на Эда и на себя, кивнул, будто согласен с собой и со всем этим, и наконец сделал неопределенный жест, говорящий, что подмога не исключена, но и необязательна. Только под вечер он пришел в себя. Умылся, побрился, надел свежую кухонную форму. Клетчатые брюки коротковаты, едва достигали до щиколоток. Эд сидел на кухне под радиоприемником и слушал его, держа на тарелке перед собой луковицу и два ломтя серого хлеба. Он думал, Крузо каким-то образом будет его уговаривать, может, просить. Теперь же ему стало понятно, как естественно для Крузо было то, что он остался, что они продолжают.

– Знаешь, Рик всегда называл эти окошки форточками, и отныне я тоже буду называть их так, что к нему касательства не имеет. Хочу предложить тебе отныне называть окошки форточками. Согласен?

– На что?

– Ты меня не слушаешь.

– Нет-нет, слушаю, ты об окошках.

– Давай называть окошки форточками, прямо с этой минуты.

– Ладно, Лёш.

– Итак, два человека – две форточки, то есть если все пойдет наилучшим образом. Но чаще, пожалуй, так: один человек – две форточки, туда-сюда, взад-вперед, понимаешь, Эд? А второй тут, в тылу, готовит боеприпасы, сардельки, фрикадельки и так далее, малый калибр. Вдобавок всегда много хлеба, много горчицы, это успокаивает нервы. Подача прямо к форточке для мороженого или, как раньше, на раздачу. В любом случае придется побегать, Эд, тебе и мне, но ведь нам это ничего не стоит, верно? Прямо за форточкой для напитков расположена буфетная стойка с выпивкой и кофеваркой. Там бегать не придется, никаких проблем. Просто выдаешь все, что у нас есть из напитков.

Почти ежедневно и зачастую еще утром на террасу заявлялся Фосскамп с несколькими солдатами. Это не был настоящий контроль. Он заказывал кофе, клал в чашку побольше сахару и долго размешивал. Облокотясь на полку под окошком для напитков, комментировал погоду, спрашивал о Кромбахе. Капитан второго ранга держался как давний сосед, офицер с дружественного, по сути, корабля, стоявшего всего-навсего сотней метров дальше к северу, у того же берега. Для директора Крузо придумал командировку на головное предприятие в Берлин. Эд опять восхищался своим товарищем. Как умело тот владел собой и вроде бы охотно давал информацию, несмотря на действия Фосс-кампа в День острова. Возможно, это было связано с арестом Крузо (о котором он не распространялся) или с присутствием доброго солдата, который вместе с остальными парнями из фосскамповского патруля сидел на террасе и все время нервозно поглядывал на них. Их третий брат.

Они превратили «Отшельник» в крепость, этого нельзя не заметить. Все окна и двери на замке, шторы задернуты, все закрыто, кроме двух окошек, «двух форточек», шептал Эд, «а из них ведется обстрел».

Через несколько дней кавторанг попросил разрешения сделать обход. Как бы сожалея, прошелся по пустым комнатам, не обращая внимания на грязь, завладевшую полом и столами, и в конце концов прошагал в своих блестящих сапогах на кухню, где протянул руку Эду, так что тому, хочешь не хочешь, пришлось ее пожать. С Крузо он говорил негромко, общительным тоном, словно речь шла о прискорбном случае, затронувшем их обоих, хотя и в разной мере.

На следующий вечер Крузо объявил своему другу Эду, почему нужно оставаться начеку, держаться, именно сейчас, когда у пограничников явно объявлена боевая готовность и, возможно, не исключены неадекватные реакции. В первый раз он сам сослался на «Виолу» и ее сообщения с материка, из таких городов, как Лейпциг, Плауэн и Дрезден.

– Через форточки мы подаем знак.

До ночи они сидели возле стойки, а потом, завернувшись в стеганые одеяла, – на террасе. Погода испортилась. Ночи напролет гудел туманный горн. Маяк кружил как будто бы быстрее, а рождественская сосна шевелила окоченевшими сучьями, словно стремилась выразить закованное в них отчаяние. При каждом шорохе Лёш поднимал руку и вглядывался в темноту. Он начал рассказывать. О своей сестре и о времени, которое они вместе провели на Радиологической станции, об их играх, об их тайниках. И каким огромным казалось им это здание, какими бесконечно длинными и путаными – коридоры, где не было окон, только матовые стекла, за которыми круглые сутки горел свет, и какими таинственными – машины, способные просвечивать их головы, отчего он долго верил, что приемный отец умеет читать мысли.

– Я не сомневался, только поэтому он и хотел, чтобы мы раз в неделю приходили к нему в лабораторию. Я боялся этого визита, из-за плохих мыслей, и пытался увильнуть. Тогда-то и обнаружил Башню. Она была набита мусором, тысячи рентгеновских снимков в ящиках, целая армия черепов – потом все это сожгли. Наши собственные снимки висели в коридорах, ведущих в лабораторию, по-моему, они ему особенно нравились. Я видел в них просто черепа, над которыми, словно нимб, парила линейка, миллиметровые маркировки светились белым. Стоя перед этими снимками, я боялся сам себя. В смысле, боялся того, что незримо таилось во мне.

Крузо тихонько рассказывал о приюте, каким впредь может быть терраса «Отшельника». Говорил о возвращенцах и о том, что их будет немало, как только они уразумеют обманы потребительского мира.

– Они еще способны это уразуметь, Эд. Однако многие, родившиеся там и ничего другого не имевшие, уже не ощущают своего несчастья. Развлекательная отрасль, машины, собственное жилье, встроенные кухни, почему бы и нет? Но для них это как бы собственное тело, его естественное продолжение, вместилище чувств и мыслей. Их душа застряла в приборной доске, оглушена хай-фаем или испарилась в бошевской плите. Они уже не в состоянии чувствовать свое несчастье. Не слышат, какой цинизм заключен в слове потребитель, в одном этом слове! Его животное звучание, полное коровьих колокольцев и стад, которые гонят через холм благосостояния, а они щиплют траву, жуют, потребление, пищеварение и новое потребление – жрать и срать, вот что такое жизнь потребителя. И все нацелено именно на это, от рождения до смерти потребителя. Защита потребителя функционирует как забор, как ограда на пастбище. Потребительский центр регистрирует любое движение в стаде и выводит среднестатистическое потребление, не в километрах, как для моторов, а в годах, десятилетиях. Как велико потребление, например, в течение жизни? И сколько времени пройдет, пока не потребится потребитель? Одно это слово, Эд, волоокое слово, уже многое доказывает – если б уши слышали.

Некоторое время они молчали, слушали туманный горн, гудевший каждые двадцать секунд, «у-у-у» – и пауза.

– Нам предстоит важный конец сезона. Думаю, скоро опять начнем с квартирами.

Эд огорчился, что не может согласиться, но возражать не стал. Его задача – оставаться рядом с товарищем, присматривать за ним, защищать его, когда надо, в том числе от него самого. Одновременно он наслаждался мыслью, что эту позицию удерживают именно они оба, и никто другой; двое близких друзей, которые совсем одни поддерживают работу «Отшельника», а тем самым делают нечто, в сущности, невозможное, своим трудом, как герои.

Крузо возлагал большие надежды на срок очередного распределения, хотя в данный момент распределять было нечего. Речь пойдет скорее о контакте, о сохранении «организации», «семьи» или того, что некогда так называлось. Пил он еще больше, чем летом, и речь его быстро теряла четкость. Не раз он называл обе форточки «Отшельника» «сердечными клапанами свободы».

Эд чистил лук, как в первые дни, лук и картошку. Проверив запасы в подвале и в холодильнике, составил список. По примеру кока Мике, подготовил список закупок и набросал чрезвычайное меню: омлет, рубленые котлеты, сардельки, по выбору – с хлебом или с жареной картошкой. Теперь он был в «Отшельнике» снабженцем. А заодно поваром, помощником повара и судомоем, средоточием довольно-таки большой кухни, что, несмотря на все неудачи, внушало ему определенную гордость. Не было более отчетливого доказательства тому, как далеко он продвинулся со времени своего отъезда. Прежде чем в текст этого соображения закрадутся печаль или сомнения, он энергично вгрызся в свою луковицу: Робинзону снится Пятница, и Пятница появился. Крузо не ошибся, когда сделал ставку на него, доверился ему, увидел в нем что-то такое, чем он раньше никогда не был. Его сон был правильным.

В эти дни сделаны большие взносы на счет негласных условий – наверняка этот счет более чем погашен. Чувство лжи или то, что было для Эда поводом постоянного уныния (даже угнетало его) рядом с Лёшем или в кругу сезов, то есть всех тех, кто отличался строптивостью, исчезло. И еще: он не ушел, не сделал того, что сделали все.