Информация - Мартин Эмис

— Привет, — сказал Ричард.

Гвин потянул за рычаг, чтобы поднять спинку кресла и перейти из лежачего положения в сидячее. Он указал Ричарду на небольшой столик. Ричард присел на него рядом с вазочкой, в которой стояли тюльпаны. В салоне первого класса везде стояли букетики цветов.

— Как дела? — спросил Гвин, а его глаза вновь обратились к программе своего пребывания в Америке на шести или семи листах с разнообразными пометками цветными маркерами, означавшими интервью для телевидения, радио или прессы. — Да уж, в Лос-Анджелесе они возьмут меня в оборот по полной программе, — продолжал он. — Весь интерес к книге идет из Сан-Франциско. Ты только посмотри. Как я могу давать интервью «Кроникл» и тут же Питу Эллери? — Он повернулся к Ричарду, словно ожидая от него ответа. Потом он спросил: — А что твои ребята для тебя наметили?

— Я тебе уже говорил. Мой редактор ушел из этого издательства. Они дали мне какого-то то ли Чака, то ли Чипа.

Это была правда. Издатель Ричарда, Рой Бив — полный идей и энтузиазма, — ушел из «Болд адженды». И каждый раз, когда Ричард звонил, его отфутболивали от Чипа к Чаку или от Чака к Чипу. «Чак на месте?» — «Вы хотите сказать — Чип?» — «Тогда давайте мне Чипа». — «Вам ведь был нужен Чак». При этом ни того, ни другого застать было невозможно. Ричард никак не мог решить, Чак и Чип — это один человек (как Дарко и Ранко), которого никогда нет на месте, или же они оба — и Чип, и Чак — это выдумка третьего лица по имени Чап или Чик. Единственный редактор, которого за все это время ему удавалось застать, был безобидный, судя по голосу, парень, называвший себя Лесли Эври.

— Так что они для тебя запланировали? — повторил Гвин.

— Я же сказал, что узнаю об этом, только когда окажусь на месте.

— Но ведь это Америка, парень! Здесь ты должен себя показать. Нельзя упускать такой шанс.

Ричард промолчал.

— Здесь надо идти напролом. Нужно расхваливать себя и требовать к себе уважения.

— Давай начистоту. Ты так шутишь или ты собираешься вести себя как американец?

Гвин откинулся в кресле и беззаботно помахал своей программкой:

— Знаешь, а ведь тебе повезло. Это все шоу-бизнес. Пока я буду мотаться по разным местам, у тебя будет время впитывать новые впечатления. Будет время подумать. Все взвесить. Время помечтать. Ты в порядке? Ты какой-то бледный. Впрочем, может, это из-за освещения.

Солнце светило прямо в иллюминаторы, и все вокруг выглядело раскаленным добела — еще немного и догорит дотла.

— У меня кровь шла носом. Я столько крови не видел, с тех пор как родились близнецы. Я целый мешок салфеток и полотенец уделал.

— Сегодня хорошая погода для полета.

— Здесь всегда солнечно. Над облаками.

— Я тебя сюда специально притащил. Кстати, для этого пришлось постараться. Чтобы ты все мог увидеть своими глазами. Для твоего очерка.

И, словно специально для Ричарда, Гвин обвел салон взглядом, в котором сочетались растерянность и озорство: «Кто бы мог подумать? Деревенский парень. Летит в Америку первым классом!»

— Ты не возражаешь, если я позаимствую эту строчку?

— А тут симпатично, верно? Чертовски удобно.

— А гигиенические пакеты, — скучным голосом произнес Ричард, — здесь такие же, как и в эконом-классе. И так же укачивает. И лететь те же семь часов. Увидимся на земле.

Ричард стал пробираться в обратную сторону: мимо «Рапсодии в ярко-розовом» и «Королевской крови», мимо «Картеля», «Скупости» и «Ростовщиков», затем он вступил в окружение многочисленных экземпляров «Тяжелых времен», «Чумы», «Америки», «Отчаяния», «Лунных камней», «Лабиринтов»… Двое — один пассажир в бизнес-классе и какой-то тип в экономическом — читали «Амелиор» в мягкой обложке.

Но когда Ричард сел на свое место и пристегнулся (на его сиденье осталась глубокая вмятина от тяжелого тома «Притворная добродетель. Жизнеописание Эдит Несбит»), в голове у него крутилась другая информация для размышления. Гвин с его программой, «Амелиор», злополучное исчезновение Роя Бива из «Болд адженды» — все это гарпунами засело в самой сердцевине души Ричарда. Но была и другая информация, требующая осмысления, информация, которая становится доступна лишь в поворотные моменты жизни, до которой дойти можно только самому, ибо никто и никогда вам ее не сообщит. А если и сообщит, то вы вряд ли прислушаетесь.

На обратном пути к своему месту Ричард заметил плачущих женщин: трех, может быть, четырех. И он понял, что в самолетах всегда есть такие женщины: плачущие, с потекшим макияжем, сжавшиеся в комок у иллюминатора или открыто рыдающие у прохода с бумажными платочками, зажатыми в руке. Раньше, замечая подобное, он полагал, что они плачут из-за того, что расстались или поссорились со своими приятелями или мужьями, а может (кто знает?), от зубной боли, менструальных болей или оттого, что боятся летать самолетом. Теперь Ричарду было сорок, и теперь он понял.

Он понял, что женщины в самолетах плачут потому, что кто-то, кого они любят или любили, умер или умирает. Такие женщины есть в каждом самолете. И в маленьких самолетиках-подкидышах, и в пузатых аэробусах они рыдают, комкая свои платочки. Только смерть способна на такое; только смерти это по силам. Это она заставляет женщин бежать к автобусной остановке, это она вынуждает их срываться и мчаться на вокзал, это она поднимает их на пять миль над землей, и они, рыдая, несутся над миром со скоростью смерти.

И раньше, нисколько не кривя душой, можно было сказать, что Ричарду всегда хочется курить, но теперь это утверждение было справедливым вдвойне. Ему страшно хотелось курить. И при этом он ощущал себя сигаретой. Рот его был набит жевательной резинкой «Некурин». На левом предплечье и правом бицепсе были налеплены два никотиновых пластыря той же фирмы. Кровь Ричарда свернулась и стала мутно-коричневой, как заварка, оставленная в чайнике на ночь. Он был сигаретой и ощущал себя сигаретой. И тем не менее ему хотелось курить… Сейчас он пытался овладеть практическими навыками не-курения. Он знал, как американцы относятся к курильщикам — людям дыма, огня и пепла. Он знал, что его будут без конца об этом просить: не курить. Короче, Ричарду хотелось курить, и еще ему хотелось выпить — много выпить. Но он не пил и не курил. С собой у него была только бутылка минеральной воды, которую Джина заставила его взять в дорогу.

~ ~ ~

Первую пару часов в Нью-Йорке с лица Ричарда не сходило выражение застывшего ужаса. Это выражение застывшего ужаса вовсе не было реакцией на разгул насилия в Америке или вульгарность американцев, на американское процветание, выставляемое напоказ, на профессиональные качества американских политиков, на состояние американской системы образования или уровень рецензирования книг (очень разный, но зачастую отточенно высокий — к такому заключению пришел Ричард впоследствии). Нет. Это выражение застывшего на его лице ужаса было Ричарду знакомо и прежде. Ричард оцепенел от ужаса (и он знал, что выглядит оцепеневшим от ужаса), потому что у него перед глазами стояло выражение застывшего ужаса, написанное на его собственном лице.

Ричард был в ванной в своем гостиничном номере. Там было специальное, выдвижное зеркальце для бритья, в дополнение к широкому зеркалу (и без того неумолимому). Зеркальце для бритья освещалось сверху; мало того — оно подсвечивалось еще и изнутри. Ричард подумал, что в мире, должно быть, есть масса людей, которые считали, что выглядят вполне прилично, которые воображали, что могут сойти за нормальных, пока однажды в американской гостинице они не столкнулись с зеркальцем для бритья. После этого их песенка была спета. Если говорить о человеческом лице, то, по-видимому, чем хуже его отражение, тем оно правдивее. А это зеркальце было лучшее и одновременно худшее зеркальце в мире. Все остальные зеркала — лишь рекламный трюк. После аудиенции с таким зеркалом вам оставалось пойти либо к пластическому хирургу, либо в церковь (и, возможно, гостиница была с ними в доле). Ричард попытался успокоить себя тем, что в Лондоне он тоже выглядел ужасно. Незабываемо ужасно. За неделю до отъезда Ричард обнаружил, что в его паспорт, в который он уже довольно давно не заглядывал, нужно вклеить новую фотографию, в противном случае документ будет считаться недействительным. Тогда Ричард во весь дух помчался на Портобелло-роуд и юркнул в кабинку моментального фото, даже не потрудившись причесаться. Три минуты спустя он уже рвал фотографии в мелкие клочья: на них он выглядел ужасно старым, ужасно безумным и ужасно больным. Он вернулся на Кэлчок-стрит и посетил салон красоты, а затем предпринял еще одну попытку сфотографироваться. Короче, после нескольких неудачных попыток, потратив целых шесть фунтов, он наконец получил нечто, что можно было бы представить в этой маленькой Франции — в представительстве авиакомпании «Конкорд»… Это зеркало как будто имело над Ричардом власть, оно держало его как в тисках. Его лицо — ничто. Это выжженная земля.