В поисках Великого хана - Висенте Бласко Ибаньес

И снова «Пинта» заняла свое место головного судна флотилии, ведущего наблюдение за горизонтом; довольно далеко позади плыла «Санта Мария», а еще на известном расстоянии от нее — «Нинья».

Фернандо Куэвас, по-юношески влюбленный в опасности и склонный к мятежной свободе, слыша этот глухой ропот «носовых», испытывал два противоположных чувства. С одной стороны, его господин дон Кристобаль внушал ему чувство глубокой преданности: в нем было нечто такое, что ставило его выше всех остальных; к тому же, Фернандо хорошо помнил о том почти религиозном благоговении, с каким к нему относилась Лусеро. И, вместе с тем, в силу одной из тех непоследовательностей, которыми отличается юношеская логика, он с удовольствием прислушивался к хвастливым речам смутьянов, предлагавших поднять восстание и перебить всех, кто посмеет сопротивляться.

Бунт на борту корабля представлялся Фернандо чем-то вроде праздника. Кто воспретил бы ему в этом случае подняться на площадку кормовой башни, сжимая в руках острогу или трезубец, с помощью которых моряки бьют крупную рыбу, пронзая ее их зубьями? Вот и он точно так же пригвоздил бы к палубе на корме бывшего дворецкого и буфетчика короля — единственного из всех находившихся на «Санта Марии», кого он ненавидел.

После восстановления на флагманском корабле порядка и дисциплины команда его принялась с возродившимся интересом наблюдать за просторами океана, как если бы они стали казаться ей более привлекательными и обнадеживающими. Люди заметили пролетавшего мимо фрегата, называемого также вилохвостом, так как у него раздвоенный хвост; эти птицы постоянно следуют за глупышами, питаясь извергнутым ими.

Море было настолько гладким, что многие моряки в часы затишья прыгали в воду и с огромным наслаждением плавали вокруг кораблей; они проделывали это, впрочем, уже не впервые за время путешествия. К судам подходило много дорад, «которые превосходны на вкус и напоминают собой лососину, хотя они не красного, а белого цвета». Вокруг флотилии в большом количестве летали сизушки — чайки, получившие это название из-за цвета своего оперения.

Перед наступлением ночи, после того как матросы, поужинав, пропели обычную «Славу», Фернандо Куэвас встал на вахту у ампольеты. «Носовые» не обнаруживали ни малейшего желания спать. Начинала ощущаться та особая нега, которая свойственна ночам в тропическом климате. И хотя звезды были здесь те же, какие они привыкли видеть на небе у себя дома, они казались ярче и более близкими. В воздухе были растворены едва уловимые ароматы, приносимые откуда-то издалека. И моряки сравнивали это сладостное дыхание с дыханием Севильи в апреле, споря о том, какое из них более душисто и упоительно.

Море, точно застывшее в неподвижности, отражало сияние звезд, казавшихся на его поверхности длинными белыми восковыми свечами, и вся эта картина чем-то напоминала созерцавшим се безмятежное течение Гвадалкивира.

Следя за тем, как пересыпается в ампольете песок, слуги прислушивались к бряцанию гитар, раздававшемуся во тьме носовой башни.

Музыканты на «Санта Марии» испытывали настоятелъную потребность слить воедино звучание своих инструментов с безмолвной мелодией ночи; чаруя их взоры, она просачивалась им в души. Они чуть слышно наигрывали андалусские песни, и вокруг кучки гитаристов несколько десятков матросов, обозленных и одновременно испуганных угрозами капитана «Пинты» Мартина Алонсо, слушали теперь эту музыку — кто растянувшись на палубе и положив подбородок на ладони, кто сидя на бухтах канатов или на якорях, — словно дикие звери, укрощенные чудесным действием музыки.

Лишь около полуночи, незадолго до того, как Фернандо предстояло смениться, смолкли гитары. И однако юноша вскоре снова услышал музыку: она доносилась с того же самого места на флагманском корабле, но на этот раз то была другая, более сладостная и нежная музыка; струн не перебирали, их как бы едва касались, порождая дрожание, похожее на звон стекла.

Юноша знал эту музыку. Он уже не раз слышал ее. Она раздавалась на самом носу корабля. То был ирландец, слегка касавшийся своей арфы. Он не присоединял свой голос к этому аккомпанементу мелодичных струн, а довольствовался тем, что заставлял вибрировать струны инструмента, извлекая из него аккорды и причудливые ряды звучаний. При этом глаза его были постоянно прикованы к одной и той же звезде, которую он видел, конечно, в иные ночи, далекие ночи юности, там, у себя на родине, на своем вечнозеленом острове.

Сменившись, Фернандо подождал, как делал это не раз, пока его товарищ по вахте не удалился в свое помещение на носу корабля; притаившись близ кормовой башни, он кончил тем, что проскользнул в ту рубку-коридорчик, который вел в каюту дона Кристобаля.

Паж адмирала проводил в этом коридорчике каждую ночь; он спал на брошенном на пол тюфяке. Фернандо должен был во что бы то ни стало повидать девушку перед тем, как отправиться к себе в кубрик, расположенный прямо под палубой и пропахший насквозь смолой и смрадными запахами, исходящими от людей. Умиротворенная красота этой ночи и тихая, неторопливо журчащая музыка невидимой во тьме арфы пробудили в нем неодолимую жажду побывать у Лусеро. Повидать ее, почувствовать в своих объятиях ее тело, запечатлеть на ее губах один-единственный поцелуй и тотчас же скрыться! Кто же может застигнуть их в такой час?

Он осторожно пробирался по коридорчику, прислушиваясь к дыханию мнимого адмиральского пажа, совсем как в ту ночь, когда он нашел Лусеро холодной, такой холодной, словно она умирала, — до того измучила ее морская болезнь. На этот раз он задрожал, ощутив под руками тепло ее плеч и шеи. Он заглушил своими пылкими поцелуями восклицание, которое чуть было не вырвалось у девушки, когда он так внезапно ее разбудил.

— Это я, Лусеро! Не кричи! Слышишь, это я! — торопливо прошептал он ей на ухо и снова принялся ее целовать.

Они пробыли вместе довольно долгое время; Лусеро, успокоившись, целовала Фернандо — ведь это был единственный способ заставить его уйти как можно скорее: их могли обнаружить.

В соседней каюте находились королевский контролер и королевский нотариус. Сеньор Перо Гутьеррес, друг адмирала, занимал отдельную каюту поменьше.

Под предлогом, что так скорее можно явиться на зов адмирала, Лусеро спала одетой, в штанах и жилете, сбрасывая с себя лишь куртку, башмаки и берет.

— Еще раз, и я ухожу, — шептал у ее уха Фернандо. Но последний поцелуй никак, однако, не приходил, потому что каждый поцелуй влек за собой бесчисленные повторения.

Вдруг в тот уголок, где притаились влюбленные, проскользнул синеватый свет ночи; причиной этого было кратковременное отклонение корабля с курса, которым он до того следовал, что было вызвано, в свою очередь, равномерным покачиванием парусов из стороны в сторону. Двое молодых людей, с виду одного и того же пола, продолжали осыпать друг друга пылкими ласками и при этом рассеянном освещении, источниками которого были фосфоресценция океана и мерцание звезд.