Стеклянные тайны Симки Зуйка - Владислав Крапивин

Мик озабоченно переступал синей пыльной сандалией и голой ступней. Вздыхал и хмурился.

– Болит? – Соня посмотрела на пластырь.

– Не болит… Я думаю: как там дед?

…Дед Станислав Львович спокойно спал у себя в комнате. Ему снилось, что он и Женька Монахов – без надоевших форменных косовороток, босые, в подвернутых штанах – бегут вдоль реки, по краю солнечной воды, а посреди русла шлепает гребными колесами белый и сверкающий начищенной медью пароход «Полюсъ».

Так, по крайней мере, хочется думать автору…

Неизвестно, помог ли Станиславу Львовичу воздух давнего детства или просто болезнь решила смилостивиться и ослабить хватку. Возможно, и то и другое. По крайней мере, кашлять Микин дед стал не так часто и жестокие приступы не повторялись.

И умер Станислав Львович Краевский не от астмы, а от сердечного приступа. В шестьдесят восьмом году, когда по радио трубили, как доблестные советские танки вошли в Прагу. Впрочем, танки могли быть и ни при чем, просто здоровье такое и возраст… И случилось это уже за рамками романа. Правда, еще до эпилога…

Эпилог Крейсерский швертбот «Лисянский»

Вообще-то можно было эпилог и не писать. Но раз уж автор вздумал дразнить читателей всякими совпадениями (которых «не бывает в жизни»), то надо вести рассказ до конца. Тем более что это было.

Пожилой речной тепловоз «Камалес» в пути не раз «страдал машиной» и вынужден был вставать на якорь в стороне от фарватера или притыкаться к каким-нибудь случайным пристаням. И вот очередной раз он встал у ветхого деревянного причала выше волжского города Плёс – для «краткого текущего ремонта». Хорошо хоть, что груз был не срочный…

«Камалес» принадлежал к классу «Река-море» (хотя в море никогда не совался). Вначале был он лесовозом, потом его переоборудовали под перевозку контейнеров. А название осталось почему-то прежнее, «лесное».

– Имейте в виду: не «Кам а лес», как иногда талдычат безграмотные сухопутные жители, а «Кама-л е с», – втолковывал Серафиму и Андрюхе помощник старшего механика Владимир Фатунов (для друзей – по-прежнему Фатяня).

На теплоходе Фатяню любили – и пожилой добродушный капитан Петр Сергеевич, и старший механик (тоже пожилой и мечтающий о пенсии), и весь экипаж. Не просто любили, а, можно сказать, почитали. За неунывающий характер, за виртуозное владение гитарой, и – главное – за то, что знал до винтика старую машину и умел поддерживать эту «пыхтелку» (вообще-то термин был точнее, но мы его опустим) в рабочем состоянии, хотя и требовались для этого внеплановые стоянки.

Авторитет поммеха Фатунова помог ему уговорить капитана взять в рейс от Перми до Питера двух пассажиров: только что защитившего диплом филолога Серафима Стеклова и его братишку Андрея.

Сначала речь шла о троих – собирался в путешествие и дипломник одного из московских институтов, будущий театральный художник Дмитрий Семенов. С этой целью он приехал в середине июля в Турень – чтобы затем всей компанией двинуть на Каму. Но в Турени он имел неосторожность пойти с родителями в гости к режиссеру местного драмтеатра, а тот, узнав о профессии «Дмитрия Анатольевича», взвыл от восторга и вцепился в него мертвой хваткой. В этом сезоне театр не выезжал на гастроли, остался в городе и готовил для школьников спектакль местного («очень-очень талантливого»!) драматурга Еленина «Сапожник для Золушки». Вся труппа была увлечена, кроме главного художника – тот востребовал для себя законный летний отпуск. Спектаклю грозил крах.

– Вас послало нам небо! – умоляюще подвывал режиссер и ходил вокруг «посланца неба», как восторженный дошкольник вокруг новогодней елки. И обещал широкий творческий простор, блестящие характеристики для института и в итоге – несомненный пятерочный диплом в будущем году.

– Чего делать-то? – виновато советовался с друзьями длинный, почти двухметровый Мик и скреб пыльно-медную бородку.

Что делать, было ясно. Серафим и Андрюха сказали ему: «Ну и фиг с тобой, моржа» и укатили одни.

По правде говоря, Фатяня был даже доволен: устроить двоих гораздо легче. Он сказал капитану:

Верьте солидному слову поммеха:Два пассажира для нас – не помеха.

Им отвели на корме кладовку с иллюминатором, которая небольшими усилиями была превращена в крохотную каюту с двухъярусной койкой. За умеренную плату поставили на довольствие. И – плывите, загорайте, любуйтесь берегами.

Плыли сперва по Каме, потом по Волге. Загорали, забравшись на контейнеры, глядели на уходящие назад берега с деревнями, городами, лесами и полями. Июль был жаркий и безоблачный. И погода, и все, что вокруг, Серафиму и Андрюхе нравилось. Правда, речную ширь Андрей оценивал лишь применительно к возможности хождения под парусом. Возбужденно вскакивал на контейнере, когда навстречу попадались яхты, и долго смотрел вслед…

Иногда, обычно по вечерам, забирался на контейнеры Фатяня с гитарой, приходили и другие – кто свободен от вахты. И тогда…

Если друг оказался вдругИ не друг и не враг, а так…

Или:

У девушки с о-о-острова ПасхиУкрали любо-о-овника тигры…

Или еще:

Надежда, я вернусь к тебе,Когда трубач отбой сыграет…

Если надоедало безудержное солнце и блеск широкой воды, Серафим уходил в тесную прохладу каютки, доставал текст дипломной работы и вписывал в нее то, что было вычеркнуто перед защитой. Когда-нибудь получится книжка, надо только вернуть все «цензурные сокращения».

Зимой, за несколько месяцев до защиты, Серафим встретил на улице Народной Власти бывшего одноклассника Клима Негова. Оба приехали на каникулы из Свердловска.

– Поразительное дело! Пятый год учимся в одном городе и ничего друг про друга не знали! – жизнерадостно удивлялся Негов.

Серафиму не очень-то и хотелось знать. Но он был вежлив.

Клим учился в горном институте и охотно поведал о всяких практиках-экспедициях.

– На севере у нас руководителем был некто Игорь Борисыч Утехин. Потрясный мужик! Кстати, фейсом похож малость на тебя.

– Не мудрено. Это мой брат.

– О-бал-деть… А почему фамилии разные?

– Мы сводные братья. Разные отцы…

Негов почему-то опять сказал «обалдеть» и сменил тему:

– Значит, ты на филфаке?

– На ём, родимом…

– Говорят, это вроде бы сплошь девичий факультет?

– Ну, не скажи…

– А… потом что? Куда? Небось обучать разумному-вечному юных обалдуев в колхозной деревне?

– Если с дипломом будет нормально, оставят на кафедре…

– А-а… Ну, это дело перспективное, да? И работа не пыльная. Так сказать, в тиши кабинета… А не боишься раньше срока облысеть и обзавестись очками?

Мастер сплава по горным рекам и перворазрядник по шпаге Серафим Стеклов не боялся «облысеть и обзавестись». А про «тишь кабинета» сказал так:

– Да, ты прав. Тишь, как в чистом поле. В минном… Главное, не наступить куда не надо… – И не удержался, добавил: – Жу-утко, но интересно…

Негов замигал:

– А что так?

– Да так…

Серафим не стал объяснять Негову, что значит писать дипломную работу «Особенности российской поэзии в первой четверти двадцатого века». Писать, словно двигаясь на ощупь среди фугасных ловушек. Писать, когда при рассуждениях о Волошине, Мандельштаме и Пастернаке оппонентов корежит, как глотнувших кислоты. А при упоминании о Гумилеве (при одном лишь упоминании – например, как он дрался с Волошиным на дуэли!) седовласые начальники оглядываются на дверь, словно за ними уже «пришли»…

А писать надо. Кто-то же должен рассказывать людям, как великая сила поэзии, несмотря ни на что, помогала не окаменеть окончательно человеческим душам. (Громко сказано? Однако это так…) Сперва – курсовая работа, потом диплом, потом, глядишь, получится монография. Наступят же в конце концов времена, когда можно будет говорить про все открыто…

Сразу надо сказать, что эти времена пришли не скоро. Книга профессора С.Стеклова «Капитаны Серебряного века» вышла только в девяностом году. Но затем вышли еще несколько. В том числе и «Жили-были два Мика» – этакая смесь путевых дневников, рассуждений об африканских и морских стихах Гумилева и воспоминаний детства…

А пока, на «Камалесе», Серафим восстанавливал текст пострадавшей (хотя и получившей «отлично») дипломной работы. И поглядывал наверх. Там, на верхней койке, пыхтел над толстой тетрадкой ненаглядный братец. Что он в ней писал? То ли дневник с впечатлениями о плавании, то ли что-то стихотворное. Однажды Серафим успел разглядеть написанные столбиком короткие строчки. Но Андрюха тут же упал на тетрадь животом.