Избранное - Дюла Ийеш

Приказчики, которые, казалось, умели лишь рычать по-медвежьи, обращались в кротких агнцев, когда просовывали голову в нашу дверь. Вечерами отец выходил к компании, собиравшейся перед нашим домом и изъяснявшейся на языке, не менее благопристойном, чем в господском казино: через открытые окна все было слышно у нас в комнате. И если кто ронял ненароком не совсем пристойное слово, то испуганно оглядывался. Правда, с наступлением темноты разговор становился непринужденнее. Мать немедленно закрывала окна и загоняла нас на кухню. Наконец мужчины отправлялись к замку, и тогда нас вновь выпускали на волю, и мы тут же бежали за ними, потому что до ужина нам еще разрешалось немного погулять. Нас мужчины уже не стеснялись. Я шлепал за ними босиком, отставая на несколько шагов, и жадно ловил каждое слово; слушая мужиков, я познавал крепкий, полновесный, богатый язык, а с ним и истинный дух своего народа. Говорили о работе, жаловались.

Люди приходили на распределение нарядов — это последняя ступень управления пустой. Старшие батраки собирались перед конторой; некоторые бежали к колодцу, умывались, причесывались щербатыми гребешками. В конторе у стола с керосиновой лампой что-то писали, волынили, тянули время, управляющий и счетовод просматривали хозяйственный журнал, где ежедневно отмечалось состояние каждого участка и записывались задания по всем видам тягла.

Старшие входили по одному и, по-военному став перед столом, отчитывались о работе, проделанной подчиненной им группой батраков за истекший день, о состоянии скота и поведении людей. Затем получали распоряжение на следующий день. «Поедете туда-то и туда-то, возьмете с собой шесть повозок, троих батраков и троих поденщиков, тех-то и тех-то». Старшие кивали головой, только что не козыряли. Потом спешили обратно к своим людям сообщить им о задании, чтобы те еще с вечера могли наказать своим женам, куда приносить завтра обед.

7

Вверху, на холме перед воловней, на огромной гледичии, ствол которой был отшлифован трущимися об него животными, висел на стальном тросе большой ржавый лемех. На рассвете, в три часа без нескольких минут, из воловни выходил сторож и железным шкворнем или занозой от ярма бил по этому лемеху, судя по звучанию — надтреснутому. Он издавал противный пронзительный звук, и эхо вдали напоминало скрежет грифеля о доску или ножа о тарелку. Пуста пробуждалась в легком испуге.

Гремели колодезные цепи, батраки набирали в рот из ведра воды и, сплюнув ее на ладони, наспех терли лицо или, вернее, глаза. Одевались тоже молниеносно. Там и тут слышались громкие крики. Подобно тому как в мусульманском селении все пробуждается от призыва муэдзина к утренней молитве, здесь жизнь начиналась с ругательств, раздававшихся со стороны хлевов.

По заведенному порядку в коровниках, воловнях и конюшнях корм первый раз задается ровно в три часа. Таким образом, в три часа на рассвете коровники, пешие батраки и погонщики уже вовсю работают вилами: закладывают корм в ясли, сгребают в кучи навоз, а потом на носилках выносят его. Около четырех часов утра приходят старшие батраки — в это время животных уже обтирают соломой, чистят скребницами, расчесывают. В пять часов скоту задается вторая порция корма. Затем животных выгоняют на водопой. Пока волы пьют воду из длинных корыт, отрывая от них морды, чтобы вместо утреннего позевывания издать зычное, возносящееся к небу мычание, батраки быстро меняют соломенную подстилку и подметают хлев. После этого и они могут поесть: с полшестого до шести — перерыв для завтрака. Тогда же можно и подремать те пять минут, которых как раз не хватало для перехода от сна к полному бодрствованию. В это время батрак может и причесаться как следует, и усы подкрутить. Точно в шесть раздается кроткий заутренний благовест, к этому моменту все уже должны сидеть в повозках. Тем временем с громкими криками выгоняют свои стада пастухи и свинопасы.

В конюшнях и свинарниках побудка в четыре часа. В четыре же встают и табунщики, поскольку им не приходится особенно возиться с подстилкой. Овчары — в пять… А жнецы поднимаются в два часа. Поденщики — когда начинает светать; женщины — когда выгоняют коров и свиней. К тому времени, когда полумрак распадается на свет и тень, пуста уже завершает первый этап трудового дня.

Повозки скрипят уже далеко; в одной стороне, где-то за скирдами, шумит молотилка, в другой, за спинами работающих поденщиков, — надзиратель. Странное дело: каждое мельчайшее звено этого огромного механизма движется слаженно, живет, словно знает зачем. Батраки работают.

Батраки разбуртовывают картофель, очищают, сортируют, сажают, окапывают раз-другой, потом снова буртуют. Большими деревянными лопатами переворачивают пшеницу, протравливают, очищают ее от осота, гнут спины над решетом, крутят молотилку для обмолота кукурузы. Батраки с тяглом пашут, боронуют, свозят хлеб, доставляют обмолоченное зерно на железнодорожную станцию, потом вывозят на поля навоз пли навозную жижу в больших бочках.

То же делают и возчики. По полевой конной узкоколейке отправляются вагончики с молоком, которое коровники надоили, процедили, остудили и налили в бидоны на прекрасно оборудованной молочной ферме. Бегают и кричат старшие батраки. Помощники управляющего иногда растерянно потирают лбы и, махнув на все рукой, уезжают в колясках на другой участок. Из кузницы слышится непрерывный стук молотов по наковальне. Бондарь тешет клепки, каменщик кладет кирпич, виноградарь моет бочки. А что делает хозяин поместья? Этого сказать нельзя, его в пусте нет.

О полдневном перерыве оповещает свисток молотилки, а зимой — вышеописанный лемех. Отдых в период между Юрьевым днем и Михайлом, то есть между 24 апреля и 29 сентября, — полтора часа и служит главным образом для того, чтобы несколько восполнить ночной сон. Около одиннадцати жены батраков неизменно отправляются в путь — несут мужьям обед, но обычай этот уже несколько потускнел, и процессия не выглядит так торжественно, как было во времена дедов, хотя женщины и приоделись, и держатся так же прямо — на голове у них большие корзины, — но хорошо, если в котелке плещется хоть немного супа. Шествие напоминает какую-то странную средневековую религиозную процессию, но она уже утратила свой смысл, однако блюстители традиций ревностно следят за ее соблюдением. Еду, которую доставляют работникам в поле из пусты, легко могли бы принести две-три женщины — зачем же тогда снимаются с места жены всех батраков? Ни одна не останется дома. Каждая в отдельности укладывает корзину так обстоятельно, словно посылает кому-нибудь праздничное угощение. Котелок, если даже, как зачастую бывает, в нем и нет супа, а всего лишь ломоть хлеба да приложенный к нему сморщенный соленый огурец, аккуратно прикрывают платком и платком же покрывают голову, словно готовясь к обедне. Ждут, когда все будут в сборе. Чинно отправляются в путь; они — жрицы кормления, исполняющие свой обряд. У цели женщины расходятся. Поденщики питаются все вместе из общего котла, постоянные батраки — раздельно: они — люд самостоятельный, у них свое хозяйство. Жены уводят мужей в разные стороны, накрывают под деревом или в тени копен, на почтительном расстоянии друг от друга. Зачем такое разобщение? «Ох, и хитер же этот народ!» — сказал мне впоследствии один служащий конторы, объясняя причину этого; один известный проповедник считал это замечательным доказательством духовной силы нашего народа. В чем же дело? Чуть ли не каждый батрак вместо мяса загребает ложкой пустоту. Иной даже рот после такого обеда вытирает! Неужели они и меня вводили в заблуждение? Помню, в Рацэгреше ели все, каждый по-своему, но все-таки ели. Если ничего другого, то хотя бы хлеб. Были семьи, которые осенью по нескольку недель подряд питались одним фасолевым супом. Зимой, правда, временами приходилось плохо… Моим любимым лакомством была вареная кукуруза, охлажденная и чуточку подсоленная. Ну а те, кто изо дня в день ел эту кукурузу на завтрак, а нередко и на обед, посолив покрепче, чтобы потом хотя бы напиться вволю воды?.. Мясо ели редко, иные семьи годами его не видели. Мелкую домашнюю птицу приберегали на период тяжелых летних работ. Мучное, особенно лапшу с картошкой, охотно ели бы хоть каждый день. И мучное ели, пока хватало муки. А когда мука кончалась, женщины пытались приготовить повкуснее кормовую свеклу, но не особенно успешно: они не были сильны в кулинарии, как справедливо отмечали наши ученые социологи.

Зимой полуденный отдых батраков короче, он длится ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы пообедать, хотя работы у них меньше. Летом скотину кормят трижды, а зимой лишь два раза, утром и вечером, в сумерки. Правда, зимой корм задается обильно, ведь, например, волам нужно набраться сил для тяжелых летних работ.

После обеда работа, несмотря на непрерывное понукание, идет так же медленно, как и до обеда, как вообще всю жизнь. Время для полдника отводится лишь летом — полчаса, и, разумеется, только тем, кто работает в поле, повозки, к примеру, на полпути не останавливают. Но вот начинает смеркаться. Тянутся домой стада разного скота, первыми пригоняют, разумеется, овец. Вечернее кормление, пойка, укладка подстилки в воловнях, коровниках, конюшнях приурочены к шести-семи часам. В конюшнях для молодняка — к пяти часам. В овчарнях зимой — к семи часам, весной и осенью — к трем-четырем часам. «Ну, и с этим управились», — говорят люди, бросив последний навильник сена, и собираются у входа в хлев или в самом хлеву у затянутой паутиной лампадки и ждут старшего с нарядом на завтра. В это время они обычно умываются, ведь им предстоит явиться к женам и сесть за стол — вечером все едят горячее. Колокол зовет к вечерне. И я отчетливо представляю себе, как далеко в Небанде бабушка, загоняя кур, крестится и, стараясь не обращать внимания на доносящийся из батрацких домов визг жен и детей, поколачиваемых вернувшимся хозяином, начинает тихо молиться.