Ледяное озеро - Элизабет Эдмондсон

— Замужество — слишком сложно для меня сейчас. Кроме того, Эдвин испытывает ко мне жалость.

— Нет! — воскликнул Эдвин, уязвленный. — Жалость сюда не примешивается!

Аликс не нуждалась в дополнительной уверенности, основанной на душевной близости с Эдвином, чтобы осознать: он говорит правду. В его любви к Лидии присутствовало сострадание, но не жалость. Всякая жалость была отметена, когда он так глубоко в нее влюбился. В чувствах Лидии Аликс сомневалась. В этот момент, конечно, в ней были сильны боль обиды и гнев. Что ж, после того, что случилось, Лидия имела право на эти эмоции. Но под оболочкой страха и негодования было ли в ней сколько-нибудь любви к Эдвину? Как долго они вообще знакомы? Они повстречались всего несколько недель назад. Однако этого времени достаточно для Эдвина, чтобы утвердиться в своих чувствах.

В глубине души Аликс радовалась, что Лидия понимает: он делает ей предложение не из жалости. Ну и пусть продолжает так думать. Аликс не хотела, чтобы Эдвин женился на Лидии, или — если уж быть до конца честной — не желала, чтобы Эдвин ее любил.

Нет-нет, она не станет молить за брата и не допустит, чтобы он сам за себя молил. Лидия не понимает своего счастья — иметь такого мужчину, как Эдвин.

— Думаю, нам пора идти, — сказала она, поднимаясь и возвращая бокал на стол. — Поздно, я устала.

Лидия тоже встала.

— Конечно. Это было так любезно с вашей стороны прийти и справиться обо мне.

Эдвин взорвался.

— Любезно?! Поздно, устала!.. О чем ты, Аликс? У нас не обсуждение подготовки к церковному празднику! Я хочу, чтобы Лидия поехала сейчас вместе с нами, как твоя подруга и моя будущая жена, в «Уинкрэг», где ее настоящий дом.

— В «Уинкрэге» не мой дом. У меня нет дома и нет родины, — вздохнула Лидия. — Я сама по себе.

— Черта с два! — сердито возразила Аликс. — Вы приехали в эту страну, и отныне здесь ваш дом, с Эдвином или без него! И мне очень жаль, что тот грубиян мерзко вел себя с вами. Мне стыдно. Но теперь это ваша страна, и если люди чувствуют к вам симпатию или любят вас, то потому, что они испытывают именно эти чувства, а не жалость или презрение!

Лидия изумленно смотрела на нее. Эдвин рассмеялся.

— Хорошо сказано, Аликс!

— Однако, — продолжила она, — я не уверена, что в данный момент «Уинкрэг» подходящее место для гостей. Бабушка что-то затевает, Эдвин. Я убеждена.

Но Эдвин не слушал: его мысли были заняты одной лишь Лидией.

Глава сороковая

Сол попросил Роукби принести ему бокал бренди и, получив, отнес к себе наверх, в спальню. В их с Джейн комнате было тепло, уютно, опрятно и пусто. Постель на высокой и широкой кровати раскрыта, одеяло призывно загнуто с обеих сторон; его пижама выложена с левой стороны, шелковая ночная сорочка Джейн — с правой.

Серая шелковая сорочка. Почему она носит так много серого? В сером Джейн выглядела мрачно или безвкусно, ее вещи не были того уныло-серого оттенка, присущего школьной форме и английскому небу. Нет, они нежных, утонченных, дорогих тонов, но все же серых. Когда Джейн бывала не в сером, то носила тусклый голубой. Размытые, холодные тона… Так гармонирующие с ее бледным лицом и пепельными волосами.

Сол снял вечерний костюм, повесил на стул, аккуратно расправив заутюженные складки, — точь-в-точь как делал с той поры, когда был маленьким мальчиком. Надел бархатный халат, подарок Джейн, слава Богу, не серый. Он тогда удивился, что она выбрала густой темно-зеленый цвет, и от души поблагодарил ее.

— На самом деле я его не выбирала. Я позвонила в «Хэрродз» и попросила прислать что-нибудь подходящее, — ответила она.

Сол подтянул одно из мягких простеганных кресел поближе к огню и сидел, потягивая маленькими глотками бренди и уставившись на пламя. Завтра сочельник. Он посмотрел на часы. Уже сегодня: время перевалило за полночь. Если бы у них с Джейн были дети, она не осталась бы сейчас на балу, радуясь, что он ушел. Она была бы дома, упаковывала подарки, наряжала елку. В этот вечер над камином вывесили бы чулки, дом наполнили бы дух радостного ожидания и волнения, счастливые голоса, детский смех.

Рождество без детей — бессмысленный праздник. Пустой и стерильный.

Сол смотрел на пляшущие языки пламени. Где-то за окном ухнула сова, потом — другая. Но он ничего не слышал. Его мысли витали далеко: он вспоминал мучительное нетерпение, с каким в детстве пережидал последние часы сочельника, перед наступлением Рождества. Стремился поскорее лечь спать, зная, что скорейший способ приблизить приход Рождества — это заснуть, и одновременно старался остаться бодрствующим, чтобы увидеть, как Дед Мороз спускается по дымовой трубе. И все-таки засыпал задолго до полуночи. Потом просыпался до рассвета и чувствовал манящую тяжесть наполненных подарками чулок, выложенных в ногах кровати. Из комнаты няни слышался ее голос, велящей ему снова засыпать, потому что еще не утро. Вспомнилась зависть к Невиллу, получившему однажды прекрасную игрушечную железную дорогу, и то, как Джек отбирал или ломал его подарки… Лицо Труди, сияющее при виде наряженной елки… Счастливый визг Доди, обнаружившей в своем чулке розового сахарного поросенка.

Сол беспокойно поежился, забарабанил пальцами по подлокотникам кресла, злясь на себя за то, что вызвал из небытия острые, пронзительные воспоминания. Интересно, прибудет ли, как раньше, городской духовой оркестр рождественским утром, чтобы исполнять на лужайке перед домом праздничные гимны? Раздает ли и теперь мама, как раньше, форменную одежду слугам, вместе со скромной суммой денег, тем временем как папа незаметно сует каждому более щедрый гостинец? Сол предполагал, что, пока живы его родители, ничего не переменится, все останется как есть. Так сидел он, невесело размышляя. Мужчина сорока с лишним лет, имеющий жену, ненавидящую его, любовницу, на которой никогда не сможет жениться, и нудную работу парламентского секретаря в правительстве; должность, с которой, он знал, ему никуда дальше не продвинуться.

Рождественский сезон. Пора радости и добра. Проклятое Рождество!

Сол опять подумал о Невилле, чьи кости покоятся в могиле на другом конце земли; о Джеке, чье тело лежит бог весть где; о Труди, которая так и не вышла замуж и, похоже, вряд ли выйдет; о Доди, поклявшейся, что ноги ее не будет в этом доме, — после того как мать была так груба с ее молодым мужем.

Шестнадцать лет назад, когда озеро, как сейчас, застыло в ледяном великолепии и мороз держал окрестности в железной деснице, а горы и холмы замело снегом, — даже тогда он был еще способен ощущать в какой-то степени рождественский дух. В том году ему исполнилось двадцать семь лет, а Джейн двадцать один, и он был влюблен в нее. Привез ей браслет — золотой, с сапфирами, гармонирующий с цветом глаз. Интересно, где он теперь, она столько лет его не надевала.

Она тогда, вероятно, все еще скорбела о Джеке, хотя тот был мертв несколько лет. У Сола не было иллюзий: он знал, что Джейн любила Джека, а не его. Не потому ли она вышла за него, что усматривала в его лице, глазах, губах отдаленное сходство с младшим братом? Нет, они совсем не похожи: Джек был высоким, поджарым, а Сол унаследовал сильный, широкий костяк и высокий лоб отца.

Сейчас его волосы поредели, а у Джека были густые, темные — источник бесконечных конфликтов между ним и школьными воспитательницами, которым никогда не удавалось усмирить их непокорный рост, как бы они ни усердствовали с ножницами. Полысел ли бы он сейчас? Нет, сохранил бы шевелюру, и, вероятно, в нее не затесался бы ни один седой волос. Волосы Сола, в юности белокурые, а с тех пор давно приобретшие неясный светло-коричневый цвет, испестрены седыми вкраплениями. Невилл начал седеть, когда уезжал в Чили. Начал? Сол мог бы поклясться, что волосы брата в те последние несколько недель перед отъездом стали белеть прямо на глазах.

Господи, как же ему не хватало Невилла! Он сознавал, что мать переживает потерю Джека острее, чем все прочие несчастья, но для него Невилл значил целый мир. И прелестная, жизнерадостная Хелена, красивая, добрая и остроумная. Теперь они оба мертвы, вместе с их дочерью, которая была обворожительной в детстве и нескладной толстушкой потом. Интересно, какой бы она выросла, если бы уцелела? Красавицей, как и мать? Очевидно.

Какая утрата, какая ужасная утрата… А сейчас грядет новая война. Люди убивают друг друга в Испании, немцы пытаются сделать свои чудовищные бомбы, и скоро гангрена распространится по всей Европе, и опять будут убивать; снова горе, смерть, разруха.

Сол почувствовал слезу на щеке. Он становится сентиментальным — вот что делает Рождество, когда достигаешь такого возраста и никому до тебя нет дела. Даже матери. Липп резко выпроводила его, когда он поднялся справиться о мамином здоровье. Как она может уживаться с такой неприятной горничной? Никто, кроме нее, не выносит эту женщину. Хорошо, если бы та немедленно вернулась во Францию, тем более что, когда немцы туда вторгнутся, Липп только это поприветствует, они милы ее сердцу.