Четыре сокровища неба - Дженни Тинхуэй Чжан

он называет ее. Добрая душа. Кэролайн всю жизнь прожила в Пирсе и мечтает стать учительницей в школе. Она очень хорошо ладит с детьми.

– Ее семья знает? – спрашиваю я. Нельсон не отвечает. – Ты думаешь жениться на ней?

– Я ничего не думаю, – говорит он. – И менее всего жениться, пока это еще незаконно для нас. Нет, я думаю, что постараюсь быть счастливым так долго, как смогу.

Я представляю, как Нельсон учит ее младшего брата у них дома, а Кэролайн следит за ними. Таинственные взгляды и застывшие улыбки, которыми он обменивался с ней, зная, что позже, когда они останутся одни в комнате Нельсона или на поляне, то сойдутся в едином тепле, отделенном от внешнего мира. Руки Нельсона на ее прекрасной шее, мягкое мерцание превратилось в песню.

Какая идеальная сцена, думаю я. Я не могу скрыть ни гримасу на лице, ни глубокую жажду, сосущую в животе. «Не корчи рожи, – говорила мне мама. – Твое лицо застынет, и тогда у тебя будет это уродливое лицо на всю оставшуюся жизнь».

Нельсон ничего не замечает. Нельсон может только улыбаться. Это другая улыбка, я не видела, чтобы он раньше так улыбался Наму, Ламу или даже мне. Легкая, непринужденная, та, с которой он заснул прошлой ночью. Как будто лицо Нельсона тоже застыло – только оно стало блаженным.

– Что произойдет, если вас поймают? – спрашиваю я. Я помню историю, которую Лам прочел в газете, о китайце, которого бросили в тюрьму на пятьдесят дней за то, что он обнял белую женщину на улице.

– Никто не знает, – говорит Нельсон. – Кроме тебя.

Я думаю о борделе госпожи Ли. Никто из белых мужчин, которые входили и бросались там на женщин, на китайских девочек, ведущих себя как женщины, никогда не попадали в тюрьму. Они приходили и уходили открыто. Кем бы они ни были, они всегда гордились тем, что они именно такие.

– Ты считаешь меня глупцом? – спрашивает Нельсон, наблюдая за мной.

Я говорю ему «нет». Я говорю ему, что он просто влюблен.

– А ты когда-нибудь был влюблен, Джейкоб? – Я думаю обо всех людях в моей жизни, которые могут подпадать под это слово, говорю ему «да» и на этом останавливаюсь.

В дверях Нельсон кладет руку мне на плечо, и на этот раз ее тяжесть почти безжалостна. Нам и Лам спрашивают меня, как поживает Нельсон, почему он не заходил к ним, закончила ли я подписывать мешки с мукой, которые стоят в задней комнате. Возвращаться к жизни, в которой я не знала этого, кажется странным, как будто она больше не должна принадлежать мне.

– Поможешь мне сохранить этот секрет, Джейкоб?

Он так мне доверяет. Я смотрю на него и говорю «да», думая, что сделаю все, чтобы он всегда знал только чувство счастья.

17

Когда наступает сентябрь, воздух заметно меняется – ночи становятся пурпурными, с новым видом холода, который обещает суровую осень и мстительную зиму. Ранним утром, когда я прижимаю руку к стеклянной витрине магазина, то чувствую, как она пульсирует прохладой, идущей от руки вверх по шее. Через пять дней я уеду в Бойсе, чтобы встретиться с Уильямом. Дом так близко, что я могу проскользнуть внутрь и надеть его на себя, как одежду.

Но в огромной стране на востоке, увенчанной горами и окруженной бесконечным ветром, происходит ужасное.

Нельсон приносит нам новость об этом. О резне, как он это называет.

Я обедаю с Намом и Ламом, когда он врывается, и это слово больше похоже на разбитую тарелку, чем на любое слово английского языка, которое я слышала раньше.

Нам и Лам в замешательстве. Они не знают, что означает это слово. Я тоже не уверена.

– Смотрите-ка, кто наконец-то пришел навестить старых Нама и Лама, – говорит Нам, изображая возмущение. Лам поднимается, чтобы принести еще один стул. Но я смотрю на лицо Нельсона, оно белое. Он использует это слово не просто так. Он говорит нам то, что изменит все.

Лам возвращается со стулом и ставит его у стола. Обед состоит из вяленой рыбы и приготовленного на пару риса, рыбные позвоночники теперь обглоданы дочиста и сложены в наши миски. Нельсон подходит к стулу, но не садится. Он смотрит сквозь нас. Нам хлопает в ладоши перед лицом Нельсона.

– Ау! Ты заболел? Хочешь чаю? Джейкоб, принеси имбирный чай.

– Произошла резня, – говорит Нельсон, прежде чем я успеваю пошевелиться. – Двадцать восемь человек погибли, еще пятнадцать ранены. Все китайцы.

На этот раз мы все слушаем. Свет в комнате становится болезненно-серым. Рыбьи кости распадаются на глазах, комфорт еды забыт, теперь это лишь напоминание о костях и смерти. Первым нарушает молчание Нам.

– Это не может быть правдой. Где ты это слышал?

– По всему городу, – говорит Нельсон. – Скорее всего, новость появится в газете. Рок-Спрингс, Вайоминг. Белые шахтеры принесли в Чайнатаун оружие и открыли огонь. Некоторые говорят, что там горели здания с телами внутри.

Помимо моего желания, перед глазами мелькает иероглиф «огонь», 火, оранжевый, злой и облизывающий. Нельзя написать иероглиф огня, не включив в него также символ «человек» – 人. Огонь – это человек, зажатый между двумя языками пламени.

– Нет, – говорит Нам. Мы все понимаем: это слово бессмысленно, потому что то, что говорит Нельсон, должно быть правдой. Мы поворачиваемся, чтобы посмотреть на переднюю часть магазина, как будто ожидая, что сейчас сюда вломится толпа, на этот раз с винтовками и дробовиками вместо плакатов.

Нельсон падает в кресло. Я не знаю, что сказать. Никто из нас не знает. Все, что мы можем – это представить китайцев, которые, должно быть, кричали и убегали. Но их крики были бессмысленны. Они поднимали руки в знак капитуляции, молясь в прицел. Все бессмысленно. Все напрасно, кровь хлынула из их тел, и они сгорели. Я переворачиваю ладони, глядя на темно-синие вены на запястье. Та же кровь, что нагрелась под тем же солнцем. Так мы сидим, пока не слышим, как открывается дверь и звенит звонок. Какому-то клиенту что-то нужно. Так мы вспоминаем, что еще живы.

18

Проходит два дня, прежде чем мы видим что-то об этом в газете. Я должна была делать последние приготовления к отъезду, но известие о резне застревает во мне, делает мои движения вялыми, голову – полной воздуха. Уильям говорил о несправедливости по отношению к китайцам, но я никогда не представляла себе ничего подобного. Неужели этой резне тоже предшествовали толпы? Я думаю о Наме и Ламе, и о дробинах,