Опоздавшая молодежь - Кэндзабуро Оэ

Тоёхико Савада отвернулся от меня и, поджав губы и нахмурив лоб, думал. Политик, несомненно, подсчитывал плюсы и минусы, которые может принести смерть Митихико Фукасэ. И подсчитает он совершенно точно.

Когда мы подъехали к парламенту и вышли из машины, политик — куда девалась его слезливость — снова был полон бьющим через край боевым духом. Глаза его сверкали.

Совершенно неожиданным оказалось присутствие на заседании Комиссии в качестве свидетеля Наоси Омори. Впрочем, если не считать этого, все шло для нас с Тоёхико Савада самым наилучшим образом, и последнее заседание завершилось нашей полной победой.

В начале заседания Наоси Омори попросил слова. Он осудил Тоёхико Савада за то, что тот нарушил свое обещание не передавать дело в полицию. Он заявил, что ответственность за смерть Митихико Фукасэ лежит, таким образом, на Тоёхико Савада, и от дальнейших показаний решительно отказался. Все места для публики были заняты, но, как это ни странно, Наоси Омори не аплодировал ни один человек. В общем, Наоси Омори бросил свой камень в бездонный колодец.

Тоёхико Савада заявил, что бродягу пока не нашли, и потребовал временно прервать заседания для проведения политических консультаций. Видимо, в отместку представители оппозиционных партий отвергли это предложение. По всей вероятности, они расценили самоубийство Митихико Фукасэ как свое поражение.

Тогда Тоёхико Савада, демонстрируя свое великодушие, предложил признать работу Комиссии завершенной и заявил, что мы не намерены привлекать к ответственности студентов. Мы вообще не ставили перед собой цель выдвигать обвинение против студентов. Мы хотели лишь показать антигуманную сторону студенческого движения. Публика продолжала хранить молчание, но было ясно, что заявление Савада встретило поддержку.

Так закончила свою работу Комиссия по вопросам образования, центральное место в которой занимали я и Тоёхико Савада. В последний момент в публике стали разбрасывать листовки, в которых содержался призыв сместить Наоси Омори. Наоси Омори поднял листовку и прочел ее, но, пока я смотрел на него, он сохранял независимый вид. Потом он скрылся в коридоре, переполненном людьми. Раньше я считал Митихико Фукасэ более сильной личностью, чем Наоси Омори. Но теперь именно Наоси Омори хладнокровно, с независимым видом вышел в коридор, переполненный враждебной ему публикой. Не то что Митихико Фукасэ — тот просто покончил с собой. Теперь Наоси Омори стал заклятым моим врагом — я в этом не сомневался. В этом смысле Митихико Фукасэ был слабым, психически неуравновешенным человеком, жившим в одном со мной мире. Он был не руководителем серьезного, конкретного движения, а жалким ребенком, мыслившим абстрактно, даже, может быть, романтически. Жестокая реальность современного мира оказалась для него невыносимой, и поэтому он сам нацепил на себя латы макиавеллевского бессердечия. Он повторял: «Я хочу стать человеком, которому неведомы ни радость, ни горе». Только сейчас я понял истинный смысл этих слов. Он был слабым, мрачным, злым трусом, в котором уживались жажда власти и жажда самоубийства.

Наоси Омори несравненно сильнее Митихико Фукасэ. Именно он и станет злейшим моим врагом. Я не мог не признать, что со спины он выглядел преисполненным достоинства, точно заряжен был им. Но только я видел за спиной у него еще и колчан для стрел. Болваны эти работяги, изгнавшие его из своей организации…

А вот Тоёхико Савада болваном не назовешь. В машине по дороге домой он сказал мне:

— Непреклонный парень, так и не сдался. Сильный человек. И сам сознает свою силу. Отвратительный тип.

— Да, он сильный, — ревниво подтвердил я хриплым голосом.

— Тебе стыдиться нечего, — невинным тоном сказал политик, на этот раз демонстрируя свою чуткость. — Он могучий как лошадь. Зря «левые» выкинули его. «Левые» всегда так, теряют по-настоящему сильных людей, а возносят на пьедестал третьеразрядных.

— Скажите, для чего вы собрали эту комиссию? Для чего вы решили заняться политикой? Разве вы верите в будущее?

Его потрясла искренность моего тона. И тогда он, снова возвратившись к своей обычной бесчувственности, взялся за меня.

— Разве может быть будущее у такого старика, как я? Будущее — конкретное завтра. Это либо прекрасный цветок на недостижимой высоте, до которого старческой рукой, верь я в будущее или нет, уже не дотянуться, либо дерьмо. Так что и разговор может быть только конкретным. Ты об этом думаешь? О завтрашнем дне, о будущем? Ты собираешься возвращаться в университет? Или, может быть, тебе уже трудно вытащить ноги из болота политики? Как мне это представляется, у тебя два пути: снова стать другом этой высокомерной побитой собаки либо идти ко мне в секретари и слизывать с тарелок остатки яда.

Я молчал, усмехаясь. У меня не было свободы выбора.

— Иди ко мне секретарем. Останешься жить на втором этаже гаража, — сказал политик деловито. Он прекрасно понимал, что теперь уж я никак не могу выбрать союз с Наоси Омори. — Этой осенью я выставляю свою кандидатуру на пост губернатора Токио и мне потребуется твоя помощь. Чтобы победить кандидата «левых», необходимо заручиться голосами молодежи. Выборы — единственный, еще официально разрешенный современный вид сражения. Мы победим, и ты освободишься от призрачной непокорности, которой так гордится молодежь из этих социалистов. Я не исключаю, что ты действительно женишься на распутной Икуко. Не посчитай мои слова желанием сделать тебе приятное, мне это необходимо для душевного покоя. Назови это просто дурацкой отцовской любовью.

Видимо, я тоже должен был начать с оговорки. Не посчитайте, мол, мои слова желанием сделать вам приятное. Я даже был по-настоящему тронут словами политика, отдававшими искренностью, неправдоподобной, как мираж, которые он произнес в розовом «мерседесе» последней марки в тот день в начале лета, когда любой возглас сопровождается металлическим эхо.

— Я буду вашим секретарем. С радостью.

— После встречи с журналистами у меня сложилось впечатление, что мы, пожалуй, одержали серьезную победу. А это значит, что они будут писать о нас благожелательно. О мертвых молчат! Вряд ли найдется тупица, который пожелает делать ставку на мертвеца. А? Стало быть, даже если ты пойдешь ко мне в секретари, газеты не станут поднимать шума. Не знаю, как «Акахата». Впрочем, строгие по духу руководители компартии неоднократно критиковали Общество сражающейся Японии за троцкистский уклон, и они не станут поддерживать этого Наоси Омори.

Предсказания Тоёхико Савада почти полностью подтвердили радио, телевидение, газеты и еженедельники. Нельзя сказать, что они поддержали нас, но во всяком случае, не появилось статей или передач, в которых на меня возлагалась бы вина за самоубийство студента. Прогрессивные деятели культуры тоже перестали говорить о нас. Они инстинктивно остро почувствовали, где лежит тот опасный рубеж, переступив который можно оказаться в топком болоте политики. И студенты постепенно отвели от нас с Тоёхико Савада острие своих политических атак. В университете перестали раздаваться резкие голоса возмущения в наш адрес. Все это, вместе взятое, впервые заставило меня критически оценить свои мысли, относившиеся к тому далекому времени, когда я считал, будто любая демонстрация возникает стихийно, отражая настроения каждого студента в отдельности. Теперь я понял, что курс коллективных действий в данном случае поспешно и незрело определялся узкой группой лидеров, что, стало быть, возможно и такое. И теперь, когда эта группа потеряла интерес к нам с политиком и отвернулась от Наоси Омори, мы выпали из поля зрения враждебно настроенных к нам студентов. Остались лишь любопытные взгляды, питаемые скандальным интересом.

Были радио- и телевизионные компании, которые в своих передачах, не связывая меня с мрачным самоубийством Митихико Фукасэ, восторженно рисовали «раскаявшегося участника студенческого движения, который поднялся по лестнице блестящей карьеры и вот-вот должен жениться на дочери политика». Это относилось к передачам частных компаний, и в первую очередь к популярным телевизионным программам, поддерживаемым крупными рекламодателями, в общем, к таким компаниям, коммерческий характер которых был виден невооруженным глазом. Что касается не менее популярных (благодаря своей непристойности) еженедельников, то эта низкопробная пресса изображала меня самого мрачной трагической личностью, вовлеченной в студенческое движение по слабости и бесхарактерности. И, откровенно говоря, читая и слушая все это, я чувствовал, что впервые узнаю правду о себе. Хотя эгоизм помог мне постепенно забыть все, чего я не хотел помнить.

Именно тогда мне удалось наконец проанализировать, что происходит. Я сделал это, опираясь на метод анализа, предложенный в репортаже о телевизионном мире Соединенных Штатов, который прочел по долгу службы, как секретарь Тоёхико Савада.