Восемь белых ночей - Андре Асиман

слушали, – это будто принадлежало иному витку времени. «Посмотри направо», – сказала она, заметив первой. Да, вот он, так же стоит на якоре посреди Гудзона, «Князь Оскар», наш маяк, наша путеводная звезда, наш символ, наш двойник, наше колдовское слово, обозначающее то, для чего у нас нет слов: любовь всей моей жизни, славный мой, славный «Князь Оскар», славное суденышко со всеми его злоключениями, повелитель всех кораблей в списке кораблей, подай нам знак, скажи нам, о боцман, что нынче за ночь, скажи, в какую землю мечты везешь ты своих пассажиров, скажи, что с нами случилось, что случилось со мной – ты меня слышишь?

Он видел наш отъезд и возвращение, и на миг показалось, что на палубе вспыхнули огни, приветствуя нас еще вдалеке, на другом берегу Гудзона – он будто бы говорил: вы, смертные, вы, священная пара счастливцев, что вспомнили обо мне нынче вечером, хотя могли бы запросто посмотреть в другую сторону и пренебречь моим возрастом, посмотрите внимательнее на эту сырую проржавевшую лоханку – впору на металлолом сдать, – что застряла среди моих дряхлых зим, не думайте, что я не знаю, каково это – быть молодым, испытывать надежду, страх, желания, – вы явились и исчезли, потом явились и исчезли вновь, а я, перевидавший столько речных берегов, обогнувший весь мир, подобно многим фантомным судам до меня, – ах, никогда не становитесь кораблями-призраками, не помечайте годы свои слоями ржавчины, пока вода не просочится внутрь и не превратитесь вы в недвижный и полый киль, застрявший на месте после многих неверных поворотов и отмелей на излуках, и штурвал уже не совсем ваш, и ржавчина не совсем ваша, вы уже и не помните, что когда-то были судном, – настоящее странствие предстоит вам, не мне. Не забирайте меня отсюда, не вытаскивайте заклепки, как вот снимают пояса с мертвецов, узрите во мне свет и путь, помните этот день, ибо такой миг приходит лишь раз за всю жизнь, а прочее через тридцать лет покажется совершенно никчемным, вспомнится лишь этот миг.

– Князь Оскар, – произнесла она наконец.

– Да, – ответил я.

– Князь Оскар.

– Да! – повторил я.

– Ничего. Просто нравится выговаривать.

Эта девушка в меня влюблена, только сама этого не знает.

Я подумал, какой нас ждет вечер. Два фильма, прогулка под снегом до того же бара, где мы сядем на те же места, только теперь – рядом, закажем то же самое, будем говорить, смеяться, танцевать под ту же музыку, может, два раза, а потом – трепетный путь до ее дома мимо моей скамьи в парке Штрауса, где мне захочется, а может, и не захочется рассказать ей про мою скамью в парке, а за этим – беглый поцелуй на прощание перед ее дверью, который, скорее всего, попытается притвориться беглым, хотя, может, и не попытается, и наконец, после того как она скроется в лифте, а Борис останется на страже в вестибюле, – путь обратно в парк, где я задержусь и сегодня тоже, присяду на свою скамью, если она не намокла, посмотрю на фонтан, обведу глазами деревья в этом никаком парке рядом с Бродвеем и стану гадать, что мне понравилось больше: провести целый день с Кларой или прийти сюда в одиночестве и думать про Клару, с которой я только что провел весь день, – в надежде, что ответа не будет, потому что все ответы верны, пока не сделают перевертыш и не докажут, что неверным был вопрос: так и многие вещи сперва верны, потом нет, потом снова верны, пока нам не останется один лишь ежевечерний диалог – вокруг горят свечи, тени наших «я» соприкасаются плечами, как и мы у Эди, и в нашем пабе, и за обедом, и когда мы слушали музыку, и когда мыли посуду, и сидели рядом в кинотеатре, плечом к плечу, перекидываясь тенями слов.

В тот вечер по дороге домой я получил эсэмэску.

КНЯЗЬ ОСКАР, КОГДА-НИБУДЬ Я ВЫНУЖДЕНА БУДУ ПОСЛАТЬ ТЕБЕ ЭСЭМЭСКУ

Ночь четвертая

«Как выглядит твой ад?» – собирался я у нее спросить. Тем самым я выманил бы ее из укрытия, заставил поднять забрало. Мне нравилось, когда она говорила о себе. Нравилось, когда она плакала, нравилось сидеть с ней в кабинке у Эди в темноте, и я едва не взял обе ее руки в свои и не поцеловал ладони; нравилось, когда за полночь, после кино, она сказала, что в обычном нашем месте отлично жарят картошку, потому что знала: мне хочется туда вернуться, а еще сильнее хочется оказаться за тем же столиком, но плечом к плечу, и подхватить нитку нашего разговора про Ромера, про мужчин и женщин, которые жили в простой повседневности, а потом в ней заплутали. Мне понравилось, как в перерыве между фильмами она выскочила из кинотеатра, нашла открытый газетный киоск, где продавали «эм-энд-эмс», потому что те, что пересыпали в полиэтиленовый пакетик, мы забыли на кухне у Марго. Заодно она успела купить два больших кофе. Утром и вечером, сказала она. Полагаю, еще она успела проверить свои сообщения. Сколько раз он звонил? – осведомился я. Всего-то восемь – не считая сообщений, которые оставил на домашнем телефоне. А ей не любопытно, о чем они? Она заранее знает содержание каждого. Уж лучше бы жалость, лучше бы она его поцеловала, чем вот так доказывать, что способна обратить доброту в яд.

Когда уже ночью мы распрощались, я дал себе обещание не ждать от нее звонка на следующий день, не ждать, что я ее увижу и услышу хоть в какое-то обозримое время, и даже не помышлять о том, чтобы позвонить самому. Если не будет веского повода. Веский повод нашелся через несколько часов, но я не повелся.

Поначалу хотелось позвонить и сказать ей, что… что я очень рад, что провел с ней весь день, а по ходу дела упомянуть основные вехи этого дня: Баха, strudel gâteau, еще раз Ромера и нежданную встречу с «Князем Оскаром» на Гудзоне – как он дожидался нас в засаде, или прощальный поцелуй, который равно неловко и выпрашивать, и отклонять.

Позвонить и сказать что? Что я беру обратно все шутки в адрес герра Яке? Что день оказался изумительным – как она и предсказывала? Что нужно очень многое ей сказать? Ну так говори. Не знаю, с чего начать. Это что, надолго? Очень хочется, чтобы ты приехала ко мне домой, сейчас, сегодня, немедленно. А чего ты меня тогда не попросил, Оскар? Потому