Божественный яд - Антон Чижъ

— Ну что там? — крикнул сверху Лебедев.

— Дворник спит пьяный, а приживалки нет! — отозвался Джуранский.

— Пошли отсюда, в темноте все равно ничего не найдем! — Ванзаров взялся за перила.

— А теперь — куда? — устало спросил ротмистр.

— Осталось только одно место! — задумчиво сказал сыщик.

Когда они втроем поднялись по темной лестнице к квартире профессора, Лебедев попросил Джуранского посветить, вытащил из чемоданчика длинный пинцет и молча протянул Ванзарову.

— Мечислав Николаевич, вы этого не видели! — прошептал Родион Георгиевич. Язычок тихо щелкнул, дверь мягко отошла в сторону.

В прихожей сыщик сразу ощутил знакомый запах сомы. Едкий аромат за эти дни так и не улетучился. В спину дышал ротмистр. Лебедев пока еще топтался на площадке.

Из-под двери кабинета пробивалась тонкая полоска света. Ванзаров оглянулся на Джуранского. Тот все понял. Родион Георгиевич мягко нажал на бронзовую ручку и резко толкнул дверь.

Неизвестный в кабинете даже не успел сообразить, что произошло. Джуранский бросился на него и сразу повалил на пол, а когда человек попытался оказать сопротивление, скрутил за спиной руки и надавил коленом на шею.

— Взял! — радостно закричал Мечислав Николаевич. — Свет, скорее!

Ванзаров поднял с письменного стола подсвечник с тремя зажженными свечами и опустил к полу, освещая лицо пойманного. Он увидел длинные седые волосы и белую, окладистую бороду. Мужичок придушенно хрипел и дергался, пытаясь вывернуться.

— Советую не трепыхаться! — доброжелательно сказал Ванзаров. — В ваших интересах вести себя тихо.

Сыщик внимательно разглядывал задержанного. Что в кабинете профессора делает какой-то деревенский оборванец? Нет, это абсурд! Родион Георгиевич внимательно вгляделся в покрасневшее лицо, которое показалось странно знакомым. Пойманный был поразительно похож на того старичка, который топтался под окнами «Польской кофейни».

И вдруг Ванзаров все понял.

В кабинет вбежал Лебедев.

— Взяли?! — взволнованно крикнул он. — Что за птица?

Эксперт с любопытством нагнулся, разглядывая дедка.

— Пусти, окаянный, задушишь! — прохрипел тот.

— Мечислав Николаевич, поднимите его! — попросил Ванзаров.

Ростом дедушка не доходил ротмистру и до плеча. Он жадно глотал воздух и таращил налитые кровью глаза.

— Откуда здесь селянин? — удивленно спросил эксперт.

— А вот сейчас узнаете! — и Ванзаров дернул за бороду старичка.

В кулаке сыщика оказался пучок седых волос, приклеенных на марлю. Следом Ванзаров сорвал с деда густой парик.

— Ну, здравствуй, Баска! — сказал он.

Старуха скривила рот в улыбке.

— Вот ведь пес хитрый! Унюхал! — прохрипела она.

— Заметьте, коллега, наша знакомая глухонемая все слышит и прекрасно говорит! — Ванзаров сел в кресло профессора за его письменным столом. — Аполлон Григорьевич, зажгите керосиновую лампу. А то зачем ей зря стоять. Ведь вы, Надежда Константиновна, готовили и тут поджог, не так ли?

Кабазева только зло усмехнулась.

— У меня просто нет слов! Восхищен! — воскликнул Лебедев, настраивая пламя керосинки.

В комнате стало светлее.

— Ну-с, голубушка, поведаете о своих подвигах? — попросил сыщик. — Кстати, если хотите, можем называть вас Посланником Сомы!

— Надо было тебя по-простому, ножом да пулей… — пробормотала старуха, успокоив дыхание. — Не справилась девчонка!

— Зря вы наговариваете на госпожу Ланскую, или, если угодно, Валевску, она сделала все, что могла. По чистой случайности моя семья не поужинала мышьяком! Так что прикажете с вами делать?

Кабазева устало уронила голову.

— Пусть твой пес мне руки опустит, — иначе ничего не скажу, хоть режьте!

— Мечислав Николаевич, обыщите даму, может, у нее нож или браунинг припрятан! — Ванзаров тяжело вздохнул.

Ротмистр тщательно прощупал рубаху, порты и даже онучи, но ничего не нашел. Он легонько толкнул Кабазеву к книжному шкафу, а сам закрыл дверь в кабинет и прислонился к ней спиной. Лебедев уселся в кресло напротив, с интересом наблюдая за необычной старухой.

— Сразу хочу сказать, что мы знаем практически все! — продолжил Ванзаров. — Мы знаем, что вы убили собственное дитя, рожденное с уродством двунастия. Мы знаем, что вы утопили профессора Серебрякова. Нас интересует только одно: зачем?

Кабазева гордо подняла голову.

— Революционер — человек обреченный! — глухо проговорила она. — Для него нет ни родных, ни близких, ни друзей. Вся его жизнь подчинена одному — страстному, полному, повсеместному и беспощадному разрушению. Всегда и везде он должен поступать так, как этого требует единственная мораль и нравственность — торжество революции! Вам этого не понять!

Лебедев театрально схватился за виски.

— Боже мой, двадцатый век на дворе, а нечаевщина и «Бесы» господина Достоевского — тут как тут! — заявил Аполлон Григорьевич трагическим тоном.

На Ванзарова патетическая речь старухи не произвела никакого впечатления. Он заранее был готов встретиться с подобным характером. Человек, совершивший столько преступлений, не мог быть слабой натурой.

— А нельзя ли подробнее. Детали, так сказать? — спросил Родион Георгиевич.

Кабазева презрительно посмотрела на сыщика.

— Деталей хотите, господин полицейский? Извольте!

ПОКАЗАНИЯ

КАБАЗЕВОЙ НАДЕЖДЫ КОНСТАНТИНОВНЫ,

ДАННЫЕ ЕЮ ЧИНОВНИКУ ОСОБЫХ ПОРУЧЕНИЙ

ПЕТЕРБУРГСКОЙ СЫСКНОЙ ПОЛИЦИИ

Р. Г. ВАНЗАРОВУ (БЕЗ ВЕДЕНИЯ ПРОТОКОЛА)

«Двадцать лет назад я, вольнослушательница Петербургского университета, посещала лекции тогда еще доцента Серебрякова. Мне нравилась эта широко мыслящая, свободолюбивая личность. На лекциях он говорил о праве каждого человека быть свободным и счастливым. Меня глубоко трогали его слова.

К этому времени я уже входила в революционную группу «Свобода или смерть!». Мы считали нашим идейным вдохновителем Сергея Нечаева и строго следовали его заветам «Катехизиса революционера». В наши планы входило уничтожение высших чиновников империи и создание предпосылок для широкого народного бунта.

Несколько террористических актов удались, и за нами началась охота жандармов и Третьего отделения. К моему позору, я не смогла справиться с чувствами к Серебрякову и стала его любовницей. Вскоре я почувствовала, что беременна. Я решила скрыть это от профессора и уничтожить плод. Товарищи нашли мне бабку-повитуху которая дала выпить горький отвар. Я надеялась, что плод умер. Но через месяц поняла, что ошиблась. Ребенок продолжал жить, аборт делать было поздно. Как раз в это время меня арестовали. Я оказалась в тюрьме. Над нами была устроена смехотворная процедура суда, который назвали «Процесс тринадцати». Всех членов нашей организации приговорили к бессрочной каторге.

На одном из этапов у меня начались роды. Акушер, который принял ребенка, сказал, что родился мальчик. Но когда я взяла дитя, то увидела явно выраженные женские половые органы. Я решила об этом никому не говорить. До пяти лет ребенок рос со мной, а потом его забрали в детский приют.

Я выдержала на каторге пятнадцать лет и решила бежать. К тому времени мой ребенок уже подрос. Я не знала, где он, но не особенно об этом беспокоилась. Когда в 1900 году я добралась до столицы, то обнаружила, что идти мне не к кому. Все мои товарищи умерли или догнивали в тюрьмах. Молодых революционеров я не знала.

На счастье, меня нашел один человек, который принял участие в моей судьбе. Он сказал, что новой революционной организации нужно, чтобы я следила за неким профессором. Возможно, он близок к изобретению нужного для революции вещества. Я согласилась, но человек сказал, что придется прикинуться глухонемой — так можно больше узнать. Человек привез меня в дом своего знакомого, где я сразу узнала постаревшего любовника — профессора Серебрякова!

Александр не узнал меня. Каторга сделала из молодой женщины старуху. И тогда во мне вспыхнула жажда мести. Всем. Этому миру, жандармам и Серебрякову. Мой протеже сказал, что я хорошая кухарка и стою немного. Серебряков подумал и снисходительно согласился. Я стала жить в его доме и ждать удобного случая.

Серебряков любил женщин, и у него часто бывали молодые и красивые девушки. И вот однажды, года два назад, я увидела барышню, которую не могла не узнать. Это был мой подросший ублюдок. Но в женском платье. Кажется, Серебряков хотел сделать и ее любовницей. Мне было безразлично, потому что я уже знала, над чем работает профессор. Он хотел изобрести универсальный эликсир жизни, божественную сому.

Однажды он пришел домой злой и долго кричал в кабинете, что отныне прекращает все общение со своими коллегами. Как я поняла, они стали насмехаться над его попыткой создать сому. А между тем к концу осени 1904 года профессор уже изобрел божественный напиток, но все еще не решался попробовать его. Он все ждал чего-то. Я внимательно следила за каждым его шагом, иногда сообщая новости своему знакомому.