Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - Стивен Блэкуэлл

поиск тайных шифров, позволяющих разгадать криптограммы природы. Особенно характерно то, что его увлечение этими теоретическими идеями, по сути своей, игра, вызов и даже дерзость. Ибо, хотя теория относительности и квантовая теория перевернули для человечества картину вселенной, Набоков определенно считал их всего лишь признаками неполноты и изменчивости знания. Таковы и созданные им миры – миры, что заставляют нас вечно искать и вечно разгадывать.

Рис. 7. Схема крыльев. На средней иллюстрации, помеченной «Feniseca tarquinis», слева есть надпись, свидетельствующая об интересе Набокова к отсутствующим свойствам в природе. Абзац начинается со слов: «Кроме того, у некоторых особей может недоставать М3 и cubitus…», а далее следует рассуждение о том, что подобное отсутствие может быть признаком эволюции. (Источник: Архив английской и американской литературы Г. В. и А. А. Бергов, Нью-Йоркская публичная библиотека: фонды Астор, Ленокс и Тилден.)

Глава 6

Набоковские зияния

Разрыв непрерывности в природе, искусстве и науке

…стиль его прозы был стилем его мышления, а оно было головокружительной чередой зияний, которых не собезьянничать[299].

Истинная жизнь Себастьяна Найта (1941)

Один из афоризмов Набокова, который часто цитируется, звучит так: «Что бы ни воспринимал наш мозг, он делает это с помощью творческого воображения» [СС: 186]. Смысл этого заявления и его обычное истолкование таковы: воображение играет ключевую роль в определении «реальности» в том виде, в каком она познается и переживается индивидуумом. Но далее в этом высказывании слово «воображение» уточняется научным сравнением: «…этой капли воды на стеклянном скате стакана, которая придает четкость и рельеф наблюдаемому организму» [Там же]. Воображение – среда, в которую помещен рассматриваемый предмет, среда, позволяющая его увидеть, придающая зрению четкость и перспективу. Если среда адекватна, то предмет можно разглядеть отчетливо. Но вернемся к началу нашей цитаты: «Что бы ни воспринимал наш мозг…». А как быть с тем, чего мозг не воспринимает? Набоковская, по сути своей, кантианская точка зрения на то, чего мозг не воспринимает, явствует из утверждения: «Мы никогда не узнаем ни о происхождении жизни, ни о смысле жизни, ни о природе пространства и времени, ни о природе природы, ни о природе мышления» [Там же: 60]. Это свидетельствует об уверенности, что за пределами человеческого сознания в его нынешней форме всегда будет некая неведомая область, и именно в ней – в лакунах познания или за его пределами – навсегда останется скрытой суть главных вопросов бытия. Тем не менее и произведения, и мировоззрение Набокова говорят о другой возможности: отыскивая отклонения, такие как узоры в очертаниях жизни, аномалии в ее эволюции (например, неутилитарная мимикрия), явственные разрывы или сбои в законах физики и, возможно, вкрапления паранормальных явлений, мы сумеем интуитивно угадать присутствие «изнанки ткани», или «дивной подкладки» жизни, – проще говоря, наличие незримого, непознаваемого, более широкого фона, на котором существует мир явлений и с которым он тесно связан[300]. В конечном итоге вопрос звучит так: посильно ли постигнуть, пусть и не напрямую, зияния и прорехи в ткани реальности? Наука обычно уклоняется от собственных слепых пятен; Набоков, напротив, стремился выпячивать их как места, где и нужно искать проблески более глубоких слоев реальности.

Через предыдущие главы красной нитью проходило рассуждение о заметном интересе Набокова к пределам науки с ее опровергаемостью и обратимостью. Во всех трех областях научных исследований, которые я частично затронул на страницах этой книги – в биологии, психологии и физике, – Набоков искал недостающие данные на самых дальних границах возможного познания: он считал, что биология неспособна объяснить некоторые случаи мимикрии и красоты в природе; психология поднимает больше вопросов, чем дает ответов; а физика, похоже, пришла к неправдоподобным представлениям о «времени» и преувеличивает могущество математики. В целом Набоков не скрывает недоверия к математическим и психологическим обобщениям, равно как и презрения к интеллектуальной моде. Поэтому сначала Ньютон и Дарвин, а потом даже Эйнштейн оказываются символами системы знаний, которая служит, с одной стороны, предметом мумификации, упрощения, избыточной категоризации и слепой веры, а с другой – расширяется, опровергается и даже переворачивается с ног на голову. Случай Фрейда немного иной, поскольку его писания (для Набокова) представляют не столько научные исследования, сколько субъективное теоретизирование на основе конкретного свода данных, «археологию» бессознательного, извлеченную из рассказов пациентов, самоанализа, мифов и литературы. В период после Первой мировой войны основная гипотеза Фрейда – то, что неврозы взрослых коренятся в превратностях сексуального созревания ребенка, – не столько проверялась, сколько массово применялась и одновременно приживалась как главная идеология развивавшегося психоаналитического сообщества. Как культурная доминанта и определенная интеллектуальная программа его теория сознания, личности и бессознательного была одинаково уязвима для ловушек более «точных» наук – биологии и физики.

Набоков занимает уникальное место в истории современной научной мысли не только из-за своего двойственного статуса художника и ученого, но и потому, что научная работа внушила ему скептическое отношение к способности науки дать окончательные ответы на вопросы, больше всего занимающие человечество. Дело не в том, что Набоков не верил в ценность научной работы – напротив, он ставил ее очень высоко. Но он всегда помнил: научное знание может легко обратиться в эпистемологическую сверхкатегоричность, обрести политическую повестку и воспрепятствовать интеллектуальной свободе. Есть обманчивая ирония в том, что этот скептицизм соседствует со «строгими суждениями», высказанными в различных интервью и эссе Набокова. Обманчивая потому, что многие из этих «суждений» представляют собой настойчивые предупреждения об опасностях, которые таит в себе определенный тип знаний и заявлений о «реальности». Может быть, Набоков и испытывал некоторый интерес к принципу неопределенности, но это не значит, что он считал, будто все знания в корне неопределенны или зависят от наблюдателя. Скорее и в искусстве, и в науке он проявляет весьма поучительное стремление основывать выводы на тщательно детализированных эмпирических данных, подкрепленных и чувствами, и доступным инструментарием, а также помнить, что любые из этих выводов всегда предварительны и частичны, даже если кажутся неоспоримыми. Научное исследование проверяет гипотезы о природе, и результаты могут считаться верными лишь постольку, поскольку их можно повторить в ходе эксперимента. Объяснение научных данных – это изложение сюжета, основанного на конкретных фактах, установленных экспериментально. Но эти данные всегда неполны (иногда в меньшей, иногда в большей степени), и само существование недостающих данных, предполагаемых, но не подтвержденных явлений – неотъемлемая часть научного понимания мира. Именно это чаще и легче всего игнорируют в обществе, где науку используют в собственных целях то как двигатель прогресса, то как