Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом - Пэлем Грэнвилл Вудхауз

Гобла избавил ассистент режиссера, который преподнес хозяину, словно букет, успешно возвращенную шляпу, сложил ладони и попытался сообщить дурную новость танцмейстеру через импровизированный рупор:

— Девушки говорят, что не выйдут!

— Когда выйдут? Им уже пора выходить!

— У них забастовка!!!

— Какая еще трактовка? — возмутился танцмейстер. — Трактовка не их дело, им платят за другое! Они обязаны быть на сцене. Через две минуты последний звонок!

Ассистент набрал еще воздуха, но передумал. У него жена и дети, и если папашу хватит удар, что станет с семьей, этой священной основой цивилизации?

Страдальчески выдохнув, он потянулся за карандашом и бумагой.

Миллер глянул на листок, нащупал и достал очечник, вынул очки и убрал его на место, поискал платок, протер стекла, убрал платок, водрузил очки на нос и стал читать. На лице его отразилось недоумение.

— Почему?

Призвав себя мысленно к спокойствию и терпению, ассистент забрал листок и нацарапал еще одну фразу. Танцмейстер внимательно изучил ее.

— Из-за увольнения Мэй д’Арси? — удивился он. — Да ведь она шагу сделать не умеет на сцене!

В ответ ассистент воздел брови и повел рукой, сообщая, что какой бы абсурдной ни была ситуация с точки зрения здравого смысла, она именно такова и с ней надо мириться. «Что поделаешь», — добавили опущенные углы его губ и вздернутые плечи.

Танцмейстер погрузился в раздумья.

— Пойду поговорю с ними! — решил он наконец.

Миллер упорхнул, а ассистент режиссера тяжело привалился к асбестовой завесе. Горло саднило, он вконец вымотался, но тем не менее испытывал блаженство. До сих пор жизнь протекала в постоянном страхе, что однажды Гобл его уволит, зато теперь появилась серьезная надежда на карьеру в немом кино.

Едва исчез Миллер с миротворческой миссией, как раздался шорох и треск, будто кто-то запутался в живой изгороди, и на сцену сквозь декорации протиснулся Зальцбург, размахивая дирижерской палочкой, будто управлял невидимым оркестром.

Дважды сыграв с оркестром увертюру, он десять минут ждал в тишине, когда поднимут занавес, и в конце концов его чувствительная натура не выдержала напряжения. Вскочив с дирижерского кресла, музыкальный директор ринулся на сцену через проход для музыкантов, чтобы выяснить причину задержки.

— В чем дело? В чем дело? — тараторил он. — Я жду, и жду, и жду! Мы не можем играть увертюру еще раз. Что случилось, что?

Измученный душой, Гобл удалился за кулисы и стал расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину и жуя сигару. Ассистенту режиссера пришлось вновь приступить к объяснениям:

— Девушки забастовали!

Музыкальный директор поморгал сквозь очки.

— Девушки? — озадаченно переспросил он.

— Проклятье! — не выдержал ассистент, чье терпение наконец истощилось. — Вам неизвестно, что такое девушка?

— Что-что они сделали?

— Забастовали! Бросили нас. Не хотят идти на сцену.

Зальцбург пошатнулся, словно от удара.

— Но так же нельзя! Кто будет исполнять вступительный хор?

Ему можно было излить душу, не опасаясь последствий, и ассистент позволил себе ядовитый сарказм:

— А что такого? — хмыкнул он. — Обрядим плотников в юбки, загримируем, публика ничего и не заметит.

— Может, я поговорю с мистером Гоблом? — неуверенно предложил Зальцбург.

— Почему бы и нет — если вам жизнь не дорога.

Музыкальный директор призадумался.

— Лучше поднимусь к детям, — решил он. — Меня они знают, я уговорю их образумиться!

Он ринулся по следам танцмейстера с такой скоростью, что фалды фрака не поспевали следом. Ассистент с усталым вздохом повернулся и оказался лицом к лицу с Уолли Мейсоном, вошедшим из зрительного зала через железную дверь.

— Привет! — улыбнулся он. — Как дела, справляетесь? Все здоровы? Я тоже. Кстати, если я не ошибся, сегодня в театре намечалось какое-то представление… — Он окинул взглядом пустую сцену. За кулисами слева, со стороны суфлера, смутно маячил мужской ансамбль во фланелевых костюмах для партии в теннис у миссис Стайвесант ван Дайк. Исполнители главных ролей недоуменно переглядывались у бокового выхода. Правая сторона, по общему молчаливому согласию, была предоставлена мистеру Гоблу, который мелькал за декорациями, стремительно меряя шагами сцену. — По слухам, нас ждет великое возрождение комической оперы. Где же эти комики, почему ничего не возрождают?

— Да хористки валяют дурака, — пожал плечами ассистент.

— То-то я смотрю. Десятый час уже, пора бы им поторопиться.

— Нет, они вообще отказываются выходить на сцену!

— Что, серьезно? А причина? Творческое неприятие паршивой пьески?

— Одну из них уволили, вот и обозлились Говорят, не выйдут, пока ее не возьмут обратно. Забастовка, одним словом. Все эта Маринер, она зачинщица.

— О, вот как! — Глаза Уолли заблестели. — Похоже на нее, — одобрительно кивнул он. — Вот неуемная!

— Одно слово, чертовка! Мне эта девица никогда не нравилась…

— Вот здесь, — перебил Мейсон, — мы как раз и расходимся. Мне она всегда нравилась, а знаком я с ней всю жизнь. Поэтому, дружище, нелестные замечания по поводу мисс Маринер советую оставить при себе! — С последними словами он резко ткнул собеседника в грудь.

Уолли вежливо улыбался, однако, встретив его взгляд, ассистент режиссера предпочел совет принять. Для семьи сломанная шея кормильца ничем не лучше апоплексии.

— Ты что, на их стороне? — удивился он.

— Я-то? Ну конечно! Я всегда на стороне униженных и оскорбленных. Если тебе известен трюк грязнее, чем уволить хористку перед самой премьерой, чтобы зажать выходное пособие, назови его! А пока не назовешь, я буду считать, что дальше просто некуда! Само собой, я на стороне девушек! Если попросят, даже речь для них сочиню, а то и сам возглавлю марш: «За Линкольна вперед, сотни тысяч нас!» Если хочешь мое беспристрастное мнение, старина Гобл давно напрашивался, ну и огреб по первое число, чему я рад, рад, рад — позволю себе процитировать веселую Полианну. Вот и пускай он теперь корчится!

— Не так громко, вдруг услышит!

— Вот еще! Au contraire[2], как выражаются у нас в прекрасном Париже. Нарочно постараюсь, чтобы услышал! Будь так добр, выбрось из головы, что я боюсь какого-то Гобла. Захочу, выскажу ему все, что думаю. Тоже мне лев рыкающий! Оттаскаю за гриву в его собственном логове — будь у него грива — а то и обкорнаю… Но — тс-с! Кто тут у нас? Скажи, ты видишь то же, что и я?

Музыкальный директор плелся через сцену подобно авангарду разбитого войска.

— Ну что? — живо спросил ассистент.

— Ах, дет-ти… они и слушать меня не захотели, — вздохнул Зальцбург. — Чем больше я говорил, тем меньше хотели. — Он поморщился от болезненного воспоминания. — Мисс Тревор стащила мою дирижерскую палочку, они выстроились в ряд и запели «Звездное знамя»!

— Неужто со словами? — поразился Мейсон. — Не говорите мне, что они знают американский гимн!

— Мистер Миллер еще там, спорит с ними… но что