Три поколения - Ефим Пермитин

Агента прошиб пот.

«Кремень, а не старик. Легче овин ржи смолотить, чем с эдаким пеньком маяться».

Скупщик тронул коня и выехал на улицу. Зотик торопливо захлопнул ворота. Дед Наум и Денис Денисович одновременно выругали Зотика.

Наум Сысоич вышел за ворота, а Денис Денисович тронул от ворот. Дед снял шапку и кланялся агенту вслед.

Белобородов на дороге остановил коня и, обернувшись, крикнул:

— Пятьдесят один!

— Пятьдесят четыре, — ответил дед.

…Вновь завернул полу тулупа Денис Денисович, вновь положил свою руку на нее дед Наум.

Сошлись на пятидесяти двух рублях пятидесяти копейках.

— Это уж только для тебя, Наум Сысоич, на такую цену решился. Против стандарту вывалил.

Уплатив деньги, Денис Денисович бережно уложил соболью шкурку в чемоданчик, еще раз попрощался и уехал.

Глава XV

Анемподист Вонифатьевич Сизев и дома, в большом своем хозяйстве, и на промысле необычайно предприимчив. На ловкого хозяина несколько раз в году работает вся Козлушка. В покос Сизев ежегодно устраивает помочь. Наварит медовухи, угостит людей перед работой. Разгоряченные мужики, девки и парии, один перед другим, вырабатывают вдвое. После работы тоже угостит медовухой. Угостит с шуткой, с ласковым божественным словом:

— Разумное веселье на земле — радость господу на небеси. Пейте медовушку, мужички, бабочки, молодцы удалы. Красные девицы, пригубьте! Веселитесь у старого баловника. Сам Христос в Кане Галилейской медовушку пил.

Зато никто во всей Козлушке не накашивал сена больше Анемподиста Вонифатьича и вовремя, за сухую погоду, не складывал в стога. Зимой наготовленное миром сено «помочью» же и свезут Анемподисту.

Давно и верно рассчитал старик, что труд этот стоит вчетверо дешевле. Умей только ласково с миром обходиться. А уж обращению с народом Анемподиста Вонифатьича учить не нужно.

С молодых лет еще метил Анемподист в отцы духовные.

Каждое слово у него — с молитвой, с охом и вздохом. «Без божьего слова речь что птица без хвоста. Ненастоящее слово не долетает до бога и до разума человеческого не доходит», — поучал он многочисленную свою семью.

Семья же у Вонифатьича немалая, и всё дочки.

— Девятью дочками наделил меня господь. В наказание, видно, за грехи людей. По платью — девять платьев, по платку — девять платков, по обуткам — девять обутков. Беда! Но не ропщу, боже упаси, не ропщу. Он, батюшка всемогущий, знает, на кого какое бремя взвалить.

О десятой дочке, кривобокой Гашке, Анемподист Вонифатьич не вспоминал: без родительского позволения она тайком сошлась с бывшим работником Анемподиста — новоселом Зиновейкой-Маерчиком.

Непрошеного зятька своего Маерчика Вонифатьич тоже не жаловал.

— Приютил беса на свою голову, — говорил он о нем, хотя к услугам и помощи Зиновейки прибегал не раз.

В промысел Анемподист Вонифатьич ежегодно брал с собой или безружейного охотника из новоселов, или подростков из нуждающихся семей. Всю трудную работу на промысле ухитрялся старик свалить на подручного.

— Плечики-то у тебя молодые, ноженьки-то резвые, сын Христов, сбегай-ка в Волчью падь, под Большой Камень, к Елбану.

И бегут помощники на лыжах, ставят капканы, рубят кулемы, высматривают ловушки.

— А я тут с божьей помощью и шкурки поснимаю, и обед изготовлю по-стариковски. И будет у нас работушка катиться колесом по ровной дороженьке, — похихикивает старик.

И так каждую зиму лучшие промысловые места — за Анемподистом. Большая добыча — тоже за ним.

Из тайги охотники вышли на масленой неделе.

Мокей поймал еще двух соболей и убил двести белок; Зиновейка-Маерчик — одного колонка и шестьдесят три белки, из которых тридцать три Анемподист Вонифатьич еще в избушке взял себе. Терька из полутораста настороженных им кулемок ежедневно за высмотр приносил до полутора десятков хорьков и горностаев. Сам Анемподист Вонифатьич капканами поймал трех соболей и выдру… Всего же пушнины у предприимчивого Анемподиста за этот сезон набралось рублей на тысячу.

В промысле Терька похудел, как после болезни, завшивел, оборвался. Всю ночь не спала вдова Мартемьяниха; с вечера вымыла, выпарила Терьку в бане, вычесала ему голову.

Терька, красный, с гладко расчесанными волосами, без штанов, в одной рубахе, сидел, завернувшись в отцовский зипун. На рваные штаны его мать накладывала заплату за заплатой — запасных у Терьки не было.

В отцовском зипуне Терька чувствовал себя совсем взрослым. Степенно рассказывал он двенадцатилетнему брату Амоске, матери и двум сестренкам, как он охотился на промысле и как к одной из его кулемок подходил ночью соболь. Это Терька «явственно» видел по следу.

— Мне бы только винтовку теперь завоевать.

Долго высчитывала Мартемьяниха, сколько же причтется на долю Терьки. Каждый раз сбивалась со счета и начинала снова:

— Из трех соболей, выдры, трехсот хорьков, двадцати горностаев и пятидесяти колонков на долю Терьки достанется…

И она опять начинала мысленно раскладывать всю пушнину на шесть кучек.

До самого утра считала Мартемьяниха, а все-таки не могла свести в рублях сумму, заработанную Терькой. Цифра по ее подсчетам получалась большая: Мартемьяниха не могла заснуть.

На рассвете она оделась и поспешила к Сизеву.

Робко вошла вдова в дом к Вонифатьичу, долго крестилась на иконы, робко поздоровалась и села у порога. Девять Анемподистовых дочек сновали взад-вперед по дому, у печки и по крытому двору. Анемподист Вонифатьевич и старуха Фотевна в дальней комнатке стояли на молении.

Мартемьяниха все больше и больше робела.

Наконец в белой холщовой рубахе, с расчесанной бородкой вышел Анемподист Вонифатьич. Следом за ним выплыла старая, толстая Фотевна.

— Раненько, раненько примчалась, Мартемьянушка. Ночь, поди, не спала, голубка сизая, — запела Фотевна. Желтые, обрюзглые щеки ее вздрагивали при разговоре, словно студень.

Вслед за ней заговорил и сам Сизев:

— Обсчитает, поди, думаешь, вдовицу Анемподист, грех на душу возьмет Вонифатьич? Народ-то, народ-то, это что же, какой пошел! Не успела глаза продрать, ослица вифлеемская, а уж делить, делить кинулась. Крест-то есть ли у тебя на вороту, Мартемьянушка?..

Мартемьяниха словно приросла к скамейке.

— Я что… что я… — Лицо ее задергалось. — Штаны порвал, шубенку спустил, обутки кончил, дома есть нечего. Сам знаешь, Анемподист Вонифатьич…

— А ты и скажи. Приди, поклонись и скажи: «Анемподист Вонифатьич, парнишке рубашонку, штанишки, одежонку там какую-нибудь, мучицы». Да разве я истукан какой египетский, да разве не пожалеет Анемподист?.. Симка! Симка! Да где ты? Где ты, благословенна?

В кухню вошла старшая дочка Анемподиста — длинная, сухая, рыжеволосая старшуха лет тридцати пяти — Аксинья. Низко поклонившись Анемподисту Вонифатьичу, она тихонько пропела:

— Моленную убирала, тятенька.

— Отсыпь-ка из дальнего закрома Мартемьянушке мучицы там, картошки с пудовку всыпь, на штанишки Терьке, на рубашонку молескину оторви… Пестимейкину шубейку благословляю, обутки Пестимейкины тоже впору Терьке будут. И не пеняй, не пеняй, Мартемьянушка, никогда не пеняй на Анемподиста. Симка ублаготворит тебя. Пригрел, можно сказать, прохарчил парнишку бога для.

Мартемьяниха поклонилась Вонифатьичу и, пошатываясь, вышла за Симкой.

Мокей за соболя, пойманного им «совместно» с Анемподистом Вонифатьичем, поставил при разделе условием, что он тоже поедет в волость для продажи пушнины.

— Да неужто ты, Мокеюшка, не доверяешь мне? — пробовал было отговориться Вонифатьич. — Неужто я, как фарисей, душой кривить стану? И общего, и своих, и твоих зверишек продам, как на духу, как перед алтарем всевышнего, гроша не утаю.

Но Мокей настоял на своем. Единственную лошадь Мокея осенью, у самой Козлушки, задрал медведь. В волости же Мокей рассчитывал после продажи пушнины купить коня и на новокупке привезти хлеб в Козлушку.

В большом районном селе, когда сдавали соболей в отделение Госторга, Мокей узнал, что белку весь сезон принимали по рублю двадцать копеек за штуку. Две же сотни своих белок он продал Денису Денисовичу по семьдесят копеек. За проданных в Госторге соболей пришлось на круг по восемьдесят рублей, тогда как Денис Денисович всеми богами божился, что красная цена каждому из них — тридцать пять целковых.

Мокей крепко поскреб в затылке, выругался и твердо решил не отдавать остального долга Белобородову, а подсчитать недополученные на каждой шкурке полтинники в погашение старых счетов.

Анемподист, сдавший пушнину после Мокея, получил за нее тысячу двадцать семь рублей и долго раскладывал деньги по пачкам, выводя из терпения своего спутника, спешившего на базар покупать лошадь.