Сборник эссе - австрийская экономическая теория и идеал свободы - Фридрих Хайек

Глава тринадцать. Трагедия организованного человечества: "Ювенел о власти"

Рецензия на книгу Bertran de Jouvenel, Power: The Natural History of its Growth (London and New York: Hutchinson, 1948). Была опубликована как "The Tragedy of Organised Humanity", в журнале Time and Tide, November 6, 1949, p. 119 -- амер. изд. ------------------------------------------------------------------------------

Хоть это осознают еще немногие, мы начинаем расплачиваться за одно из самых пагубных заблуждений в истории политической эволюции. Около сотни лет назад политическая мудрость, воспитанная веками горького опыта, научилась ценить важность многочисленных сдержек и барьеров, препятствующих расширению власти. Но когда показалось, что власть попала в руки народных масс, возникла неожиданная мысль, что теперь нет нужды в ограничениях власти. Возникла иллюзия, которую лорд Актон описал фразой не менее глубокой, но не столь популярной, как повсеместно цитируемая: "благодаря представлению о народе, как источнике власти, абсолютная власть может стать столь же легитимной, как и конституционная свобода" [здесь аллюзия на знаменитую фразу Актона "власть развращает, и абсолютная власть развращает абсолютно"; об Актоне см. главы 8 и 9 -- амер. изд.] Но власти свойственна внутренняя склонность к расширению, и при отсутствии естественных ограничений она будет расти безгранично, будет ли она осуществляться от имени народа или от имени немногих. На деле есть основания опасаться, что неограниченная власть в руках народа будет более обширной и более пагубной, чем власть осуществляемая немногими. Такова трагическая тема книги, написанной господином д'Ювенелом. Эта тема всегда занимала глубоких политических мыслителей, и в несколько последних десятилетий виднейшие из них посвятили зрелую мудрость преклонных лет ее исследованию. Немногим более 20 лет назад экономист Фридрих фон Визер завершил выдающуюся карьеру трактатом Das Gesetz der Macht [Friedrich von Wieser, Das Gesetz der Macht (Vienna: J. Springer, 1926); о Визере, учителе Хайека в Венском университете, см. главу 3 -- амер. изд.], который до сих пор так и не нашел своего читателя, готового к обсуждению проблемы. Примерно десять лет спустя историк Гуглиелмо Ферреро сходным образом посвятил одну из последних своих работ короткому и плодотворному исследованию Pouvoir [книга Guglielmo Ferrero, Pouvoir впервые была опубликована в английском переводе под названием The Principles of Power (New York: G. Putnam's Sons, 1942), хотя написана была несколькими годами раньше -- амер. изд.]. Еще позднее Бертран Рассел дал нам содержательную книгу о Власти [Bertrand Russell, Power: A New Social Analysis (London: Allen & Unwin, 1938) -- амер. изд.]. То, что гораздо более молодой автор дал нам монументальное исследование того же предмета, которое сдержанной страстью и очевидной соотнесенностью с текущими событиями производит более сильное впечатление, чем плоды зрелой мудрости, может являться как признаком растущей неотложности проблемы, так и свидетельством исключительной одаренности автора. Видимо, в силу обстоятельств времени, каждый последующий из наших авторов был незнаком с предыдущими работами. Но тот факт, что книги настолько разнятся друг от друга, скорее всего есть результат бесконечного разнообразия предмета, все аспекты которого не могут быть рассмотрены ни в одной отдельной работе. Работа г-на д'Ювенела, однако, удивительно близка к идеальной полноте. Он достигает этого не через создание теоретической системы, а через привлечение чрезвычайного количества фактов. Он пытается привести нас к пониманию феномена власти не через строгие теоретические построения, а с помощью последовательно накапливающегося изображения всех многоразличных граней власти. Это вполне сознательный прием. Он небезосновательно чувствует, что при такой попытке "абстрактные идеи не должны быть чрезмерно точными, иначе станет невозможно включение новых деталей". Созданная им картина одной из величайших исторических сил является, как и должно быть, произведением искусства не в меньшей, если не в большей степени, чем научным трактатом. Возможно, чрезмерная разработка деталей привела к известной размытости контуров. Есть определенная опасность, что множество блистательных высказываний и суждений способны отвлечь внимание от главной цели работы. Рецензенту трудно удержаться от соблазна усилить это впечатление с помощью подборки наиболее поразительных obiter dicta попутных замечаний -- лат.. Но это создало бы неверное впечатление о книге. Метод г-на д?Ювенела не только вполне сознателен, но также выражает более фундаментальную установку ? его недоверие к тому поверхностному рационализму, который предпочтет скорее втиснуть сложные факты в простую схему, которая вполне может быть охвачена нашим ограниченным разумом, чем когда-либо признает, что сам разум свидетельствует об ограниченности собственной власти. И он вполне оправданно возлагает немалую ответственность за трагический поворот истории на эту предубежденность интеллектуалов: До тех пор, пока интеллектуал воображает /возможность/ упрощенного порядка вещей, он служит росту власти. Ведь существующий порядок -- здесь и повсюду -сложен и покоится на целом множестве самых разнообразных видов власти, чувств, поддержек и установлений. Если решено возложить на одну пружину работу столь многих, сколь ужасающе сильна должна быть упругость ее витков; или если одна колонна должна отныне поддерживать то, что прежде опиралось на множество колонн, то какова же должна быть ее крепость! Только власть может быть в роли такой пружины или такой колонны -- и что же это должна быть за власть! Просто потому, что спекулятивное мышление склонно пренебрегать полезностью множества вторичных факторов, участвующих в созидании порядка, оно с неизбежностью ведет к усилению центральной власти, и так это происходит особенно в тех случаях, когда оно подрывает все виды власти, в том числе центральной; ведь власть должна существовать, и когда она возникает опять, то с неизбежностью принимает форму максимально концентрированной власти. Вот так доверчивое племя философов работает на пользу власти, превознося ее достоинства до тех пор, пока не наступает отрезвление; порой, это верно, они срываются в проклятия, но опять-таки по-прежнему служат власти в целом, поскольку при этом возлагают все свои надежды на радикальное и систематическое приложение собственных принципов, а ведь это может обеспечить только очень обширная власть. Через последовательность таких мгновенных зарисовок звеньев процесса, созидающего власть, д'Ювенел создает мастерскую и пугающую картину безличного механизма экспансии власти, норовящей поглотить все общество. Мало кто из прочитавших работу сможет забыть эту картину, и текущие события слишком часто будут им напоминать о ней. Он достиг успеха, и при этом избег всех интеллектуальных ловушек, сопутствующих такого рода попыткам. Хотя язык книги отчасти персонифицирует власть, она нигде не принимает антропоморфного вида, но всегда выражается через то, чем она и является: безличная сила, возникающая из проблем сотрудничества между людьми, из их индивидуальных потребностей, желаний и верований, зачастую вполне невинных и почти всегда свойственных большинству людей. Хотя язык книги порой поднимается почти до поэтического парения, основной ее характеристикой остается тяжелый реализм, почти пугающая свобода от иллюзий и трезвое описание социальных процессов во всей их подлинной наготе. Почти невозможно выделить какую-либо часть книги как более значительную или важную, чем другие. Но для тех, кто до перехода к систематическому изучению хотел бы ознакомиться с книгой, я особенно рекомендую блистательную 13 главу "Imperium et Democratie" ("Владычество и демократия") (этот заголовок представляет собой один из немногих случаев, когда опытный переводчик не смог найти адекватное выражение для французского оборота),а также чрезвычайно интересное обсуждение Руссо и принципов верховенства права -- отчасти неожиданное, но поучительное истолкование Руссо, которое автор уже после этого развил в Предисловии к превосходному изданию "Общественного договора" [Jean-Jacques Rousseau, Du contrat social, precede d'un essai sur la politique de Rousseau, par Bertrand de Jouvenele (Geneva: Editions du Chevalaile, 1947) -- амер. изд.]. Благодаря ему я убедился, что Руссо понимал смысл верховенства права лучше, чем любой другой известный мне автор. Одним из результатов реакции г-на д'Ювенела против сверх рационализма, господствовавшего в последние два столетия, стало то, что он сосредоточился почти исключительно на внешних механизмах власти и склонен недооценивать роль мнений. Исключением могут быть сочтены очень немногие высказывания, если не считать такого рода примечаний -- "извращение доктрин, сколь бы непостижимым оно ни казалось идеологам, представляется достаточно естественным наблюдателю социального механизма". На абстрактном уровне это, возможно, не более чем легкое изменение акцентов, хотя это различие чревато важнейшими последствиями. Если я не заблуждаюсь, именно в силу этого различия можно от очень близких исходных позиций перейти либо к относительно оптимистическому либерализму в старом смысле слова, либо к консервативным и весьма пессимистическим установкам. И мне кажется, что именно скептицизм относительно роли мнений ведет г-на д'Ювенела в конце концов к более консервативной позиции, чем этого требует его пылкая любовь к свободе, и в силу того же скептицизма он считает неизбежными гораздо большее число политических бедствий, чем это представляется оправданным. Но следует признать, что я не знаю ни одного исследователя власти, который бы не приходил к сходным пессимистическим заключениям.