Книга непокоя - Фернандо Пессоа

Ах, это болезненное и грубое заблуждение – то отличие, которое революционеры устанавливают между буржуазией и народом, дворянами и народом, гувернанткой и губернатором. Различие есть между приспособленными и неприспособленными; все, что сверх этого, – литература, и плохая литература. Нищий, если он приспособлен, может утром быть королем, потеряв при этом свойство быть нищим. Перешел границу и потерял национальность.

Этим я утешаюсь, сидя в тесной конторе, чьи окна, плохо вымытые, выходят на улицу без радости. Это меня утешает, ведь в этом я братаюсь с творцами мирового сознания: путаником Уильямом Шекспиром, школьным учителем Джоном Мильтоном, бродягой Данте Алигьери… и даже тем Иисусом Христом, кто был ничем в мире, так, что в его существовании сомневается история. Другие представляли собой другой вид: государственный советник Иоганн Вольфганг фон Гёте, сенатор Виктор Гюго, вожди Ленин и Муссолини […]

Мы – в тени, между мальчиками на побегушках и мужскими парикмахерами, представляем собой человечество […]

С одной стороны, есть короли с их авторитетом, императоры с их славой, гении с их аурой, святые с их ореолом, вожди народов с их властью, проститутки, пророки и богатые… С другой – мы, мальчик на побегушках, путаник Уильям Шекспир, парикмахер с его анекдотами, учитель Джон Мильтон, ученик плотника, бродяга Данте Алигьери, те, кого смерть забывает или освящает, а жизнь забыла, не освятив.

Правление миром начинается в нас самих. Не являются искренними те, кто правит миром, но также и не являются они неискренними. Они – те, кто создает в себе действительную искренность способами искусственными и неосознанными; эта искренность составляет их силу, и это она распространяется на искренность Других. Уметь хорошо обманывать – это первое качество государственного или политического деятеля. Только для поэтов и для философов характерно практическое видение мира, потому что лишь им дано не иметь иллюзий. Видеть ясно – значит не действовать.

Все там – разбито, безымянно и никому не принадлежит. Я видел там большие движения нежности, что, мне казалось, раскрывают глубину бедных печальных душ; я обнаружил, что эти движения не длились долее того часа, в котором были слова, и имели основу – столько раз отмечал это с проницательностью молчаливых – в аналогии с чем-то там, произошедшим с благочестивым, потерянной с быстротой скольжения новых идей, в вине для ужина умиленного. Всегда была систематическая связь между гуманностью и плодовой водкой, и было много ненужных жестов, сопровождавших лишний стакан.

Все эти создания продавали душу какому-то дьяволу из адской черни, скопидому грязи и развращенности. Жили, отравленные тщеславием и бездельем, и умирали потихоньку, в объятиях слов, в скомканности оплеванных скорпионов.

Наименее обычным у всех этих людей было полное отсутствие значимости, в любом значении этого слова, – полностью. Одни были редакторами больших газет, и они сумели не существовать; другие, если верить справочникам, занимали места государственного значения, и они смогли не быть ничем в жизни; третьи были поэтами, даже посвященными, но та же самая мертвая пыль делала мертвенно-бледными их тупые лица, – и все было одной гробницей с неподвижными, набальзамированными телами, с рукой, заложенной за спину в позе жизни.

Храню от того недолгого времени, когда я себя изолировал от живого ума, одно воспоминание о хороших моментах искреннего остроумия, о многих моментах, однообразных и грустных, о некоторых очертаниях, вырезанных на пустоте, о жестах, пособниках случая, и, подводя итоги, скуку, до оскомины, некоторые остроумные анекдоты.

В них были включены люди, старшие по возрасту, некоторые из тех, кто рассказывал анекдоты «с бородой».

Никогда не чувствовал такой симпатии к «низшим» по шкале общественной славы, оклеветанным предшественниками, и не желавшим этой жалкой славы. Я понял причины их триумфа, потому что парии Великого торжествовали победу над ними, а не над человечеством.

Бедные дьяволы всегда голодны – жаждут обеда, или известности, или сладостей жизни. Кто их слышал и их не знает, считает, что слушал учителей Наполеона и советчиков Шекспира.

Есть такие, кто побеждает в любви, есть такие, кто побеждает в политике, есть такие, кто побеждает в искусстве. Первые имеют преимущество рассказа, поэтому могут свободно победить в любви, без того чтобы их поймали на обмане. И ясно, что, когда мы слушаем рассказы любого из этих индивидов об их сексуальном марафоне, смутное подозрение овладевает нами. Те, что добиваются любви знатных или очень известных дам, включают в список своих побед даже скромниц и глубоких старушек.

Другие – мастера спортивной борьбы – и убивают знаменитых европейских боксеров в ночь кутежа на углу улицы Шиаду. Иные – влиятельнее любого министра и внушают наименьшее отвращение.

Иные являются садистами, другие – педерастами, третьи с сожалением признаются, что по-скотски обращались с женщинами, гнали их хлыстом по дорогам жизни. В конце концов они задолжают за чашечку кофе.

Есть поэты, есть…

Не знаю лучшего избавления от этой толпы призраков, чем знание человеческой жизни, как та, например, что течет в конторе на улице Золотильщиков. С каким облегчением я возвращался из этого паноптикума марионеток к реальному Морейре, моему шефу, настоящему бухгалтеру и мудрецу, плохо одетому и неухоженному, но тому, кем никто другой не мог бы быть, тому, кто зовется человеком…

Большинство людей живут стихийно, жизнью вымышленной и чужой. «Большинство людей – это другие люди», – сказал Оскар Уайльд, и сказал хорошо. Одни тратят свою жизнь на поиски чего-то, чего они не желают; другие занимаются поиском того, что желают, но что им не пригодится; третьи, хотя, теряются […]

Но большинство счастливо и пользуется жизнью, не ценя ее. Обычно человек плачет мало, и, когда жалуется, – это его литература. Пессимизм не жизнеспособен, как и принципы демократизма. Те, кто оплакивает зло мира, изолированы: не оплакивают ничего, кроме их собственного. Некий Леопарди, некий Антеру не имели возлюбленного или любовника? Вселенная – это зло. Некоего Виньи – плохо или мало любили? Жизнь – это тюрьма. Некий Шатобриан мечтает о большем, чем это возможно? Жизнь человеческая – это скука. Некий Иов покрыт язвами? Земля покрыта язвами. Наступают на мозоли печального? Бедные ступни солнца и звезд!

Чуждые этому плачут недолго и по необходимости – когда у них умирает сын, которого вспоминают только в годовщины; теряя деньги, плачут, пока не добудут других или не привыкнут к потере – человечество продолжается, любя и переваривая пищу. Жизнеспособность восстанавливается и оживляется. Мертвые остаются в земле. Потери остаются потерянными.