Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Сталин – тема неисчерпаемая, и это понятно, ибо масштабы последствий его разрушительного правления невозможно вообразить. Тем не менее, мы выбрали в качестве опоры для заключительного обобщающего взгляда на эту историческую фигуру, которая, по нашему мнению, является объектом художественного исследования в романе Булгакова «Мастер и Маргарита», только статью Л. М. Баткина – «Сон разума. О социально-культурных масштабах личности Сталина».

Наш выбор обоснован следующими соображениями: статья Баткина посвящена анализу речи Сталина и его поведения, зафиксированных в записях К. Симонова – уникальном историческом источнике, а Л. Баткин – высококлассный специалист, ученый-филолог, умеющий работать с текстами, – они с ним «говорят». Сам Л. Баткин убедительно мотивирует свое доверие к исследуемому материалу как историческому документу.

Во-первых, Баткин подчеркивает уникальность ситуации: Симонов без разрешения свыше создает документ, а именно диктует стенографистке отчет о многочасовой встрече с вождем в Кремле на следующий день после события, то есть по горячим следам. Симонов фиксирует реальность бытия Сталина: пишет портрет с натуры без разрешения. Правда, как отмечает Баткин, «хотя записи были внушены Симонову благоговением и ощущением огромной исторической значительности всего сказанного вождем…но уже сам факт „записей такого рода“ … заключал в себе нечто криминальное, поскольку сталинское откровение недопустимо было переносить на бумагу втайне, не авторизованным»[106].

Во-вторых, Баткин подчеркивает профессионализм Симонова-писателя, умеющего зафиксировать живую натуру: «Немедленность записи, профессиональное ухо и наблюдательность, тщательность газетчика, любовная захваченность происходившим, сознание важности всякой мельчайшей детали поведения Сталина – все это гарантирует нам чрезвычайно высокую достоверность симоновских свидетельств»[107].

Оценив достоверность источника, Баткин приступает к анализу речи и поведения интересующего нас исторического персонажа, причем, и это очень важно, Баткин сумел очень точно определить специфику этого персонажа, из-за которой аналитический подход к его исторической личности – дело очень непростое. Собственно говоря, он с этого и начал свою статью – с анализа образа этого исторического лица, который пребывал в сознании всех современников вождя. Баткин начал свою статью с того, каким объемом смысла эпоха наполнила само имя Сталин. Вот таким: «… каждый на свой лад был заворожен безмерностью фигуры Сталина, отождествляемой (чаще бессознательно?) уже не просто с деспотической властью, но и – в такой немыслимо огромной стране, после такой огромной революции! – словно бы с самой субстанцией истории. Иначе говоря, с чем-то несравненно большим, чем какая бы то ни было власть и сила, а именно с их первоисточником. И следовательно – с великой тайной»[108].

У этой предельной сакрализованности образа вождя в восприятии подвластных ему современников есть объективные причины и предпосылки. Баткин их перечисляет, и его понимание главнейших черт созданной Сталиным машины государственного террора, созданной для самообожествления, почти полностью совпадает с нашим представлением об этом предмете. Судите сами:

«Ритуальное обожествление Сталина нельзя понять попросту через российскую традицию, вне исторических новых обстоятельств и условий. Машина тоталитарной пропагандистской обработки, монопольный контроль над средствами массовой информации, небывалая социальная система и ее идеологические стереотипы, инстинкт самосохранения, оболванивание одних и путаный отказ других от мышления (и от себя) так же мало походят на клише вырожденного мифологического или религиозного сознания, как автомобиль – на карету[109]. [Под этим «клише вырожденного мифологического сознания» Баткин, надо думать, подразумевает сознание подданных православного самодержца Российской империи.]

Продемонстрировав, избавление от воздействия на собственную психику демонического обаяния величественного и таинственного образа вождя, вещающего и действующего от имени самой первопричины истории, Баткин рассматривает зафиксированную Константином

Симоновым реальность. Он обладает аналитическим взглядом филолога, чуткого к смыслу слов, и культуролога, умеющего понимать мотивацию исторических лиц и модели их поведения через их ценностную картину мира. Подчеркнем еще раз: наша задача не в том, чтобы пересказать статью Баткина, а в том, чтобы обосновать, почему именно его статья, посвященная попытке реконструкции личности Сталина, вызывает наше доверие. Что же обнаруживает Баткин при анализе поведения и речевых особенностей интересующего нас персонажа. Приведем только выводы:

«О, пред нами – Великий Вор в Законе! И эта манера высказываться в соответствующем угрожающе-многозначительном блатном тоне: „В последнее время Тито плохо себя ведет“».[110]

Баткин отмечает актерство «пахана» при раздаче «кусков»: кому сталинская премия, а «кого зарежем».

Баткин обнаруживает у анализируемого персонажа простодушную дремучесть, выразившуюся в инфантильном представлении о художественном тексте, ибо в своей оценке Сталин «исходит из тождества изображения и изображаемого».[111]

Это приводит Баткина к мысли, что «Сталин и сталинское искусство… похоже, исходили из того, что действительность лишь отражает идею действительности. Поэтому художник, давая идею, создает самое действительность. И, значит, отменяет нежелательное, не изображенное и, следовательно, как бы несуществующее… Отсюда вообще тотальное вытеснение реальности ее словесными, идеологическими макетами»[112]. Это именно тот феномен «исчезающей реальности», который зафиксировала оптика булгаковского романа.

Баткин обнаруживает, что все суждения и рассуждения Сталина «донельзя невежественны» и, попросту, анекдотичны, что он не мог ровным счетом ничего понимать ни в поэзии Пастернака, ни Маяковского. «Решающая и сквозная черта разнообразных сталинских высказываний в записи Симонова – это, безусловно, духовный примитивизм, нередко с замечательным комическим эффектом».[113]

Язык Сталина – «это тот язык, на котором изъясняются персонажи Зощенко».[114]

… «Его мысли всегда не что иное, как угрозы или (реже) отсрочки угроз».[115]

Баткин отмечает характерное для Сталина брезгливо-пренебрежительное отношение к теоретизированию.

«Стиль Сталина неповторимо соединял в медлительную шаманскую важность, риторические приемы бывшего семинариста, убийственный канцелярит, натужный „юмор“,… угрожающий тон и эту вот бедность чужого для него языка»[116].

О прославленной сталинской логике, которую берется проанализировать Баткин, ему приходится сделать неожиданный вывод: она полностью отсутствует. Речь Сталина имитирует рассуждение, но никуда не движется, потому что любое рассуждение движется к выводу или обобщению, или принятию решения. Фокус в том, что решение уже принято, «вывод…предшествует рассуждению. И, конечно, это не вывод, а умысел и решение. Поэтому текст – это способ дать понять, догадаться о решении и в такой же мере помешать догадаться. Текст Сталина магичен. Он не равен самому себе, больше самого себя. Он не подлежит обсуждению… Он бесконечно содержателен… Тексты ведь и впрямь были историческими. Ими предвещались судьбы страны, от их сверхсмыслов могли зависеть жизни и смерти.

Ничтожество сталинских речей может быть без труда доказано. Но не ничтожество последствий!»[117]

Пересказывать и конспектировать статью Баткина приятно просто потому, что она точна, доказательна и помогает избавиться от множества предубеждений. Но наша цель в другом. Наш объект исследования – персонаж романа Булгакова «Мастер и Маргарита», обаятельный, величественный, харизматичный Воланд.

Мы рассмотрели особенности его речи, логику его поведения, актерскую игру в «великого и ужасного», сопровождающих его шутов и исполнителей его воли. Мы рассмотрели гигантский проект Воланда по искоренению личностного сопротивления подданных его абсолютной власти. Относительно же личных качеств персонажа по имени Воланд мы пришли к почти таким же выводам, к каким пришел Баткин, анализируя образ Сталина, зафиксированный К. Симоновым в своих почти документальных, репортерских записях.