Пепел над пропастью. Феномен Концентрационного мира нацистской Германии и его отражение в социокультурном пространстве Европы середины – второй половины ХХ столетия - Б. Г. Якеменко

искусственных цветов… Это был какой-то невероятный маскарад или пуримшпиль. У нас не было ни трусов, ни носков, но зато могли быть платья со шлейфом или жабо…»[540] Таким образом, уже самое начало пребывания в лагере вводило узника в пространство абсурда.

Утром несколько сот заключенных барака должны были умыться и сходить в туалет за 15–20 минут, при этом мест для отправления естественных надобностей оказывалось всего несколько, а после умывания ледяной водой не полагалось никаких полотенец. Часто заключенных выстраивали на аппельплац «и учили петь банальные немецкие песни, евреям же приказывали петь немецкую песню, в которой издевались над евреями. Таким хором нередко дирижировал католический священник. Заключенные, не знающие немецкого языка, не понимали и не могли запомнить слов этих песен, вследствие чего недовольные этим пением капо били их и приказывали им петь в приседании и лежа на земле»[541]. В Треблинке оркестр встречал на перроне музыкой прибывающих в лагерь[542], в Маутхаузене узников казнили также «в сопровождении оркестра, исполнявшего незамысловатую песенку «Ах, попалась птичка»[543]. В целом веселая, легкая музыка, которая исполнялась лагерными оркестрами во время возвращения с работы узников, на «аппелях» и экзекуциях была закономерным и неслучайным контрастом монументальной и возвышенной музыке Р. Вагнера, Г. Пфицнера, Р. Штрауса, которая являлась интонационным и звуковым ритмом не только нацистской Германии, но и Европы в целом.

Вокруг крематориев на опрятных газонах росли цветы, дорожки аккуратно были посыпаны песком, все было покрашено, царила идеальная чистота («тропинка, ведущая к газовым камерам, должна была быть абсолютно чистой. Когда требовалось, мы привозили желтый песок и разравнивали его»[544]). Один из свидетелей вспоминает: «Я представлял Собибор как место, где людей сжигают и душат газом, поэтому оно должно было выглядеть как настоящий ад. Но что я вижу? Хорошие дома, комендантская вилла, выкрашенная в зеленый цвет с небольшой оградой и цветами… С другой стороны – платформа, изображающая железнодорожную станцию»[545]. Узникам, направляемым в газовую камеру в холодную погоду, эсэсовцы советовали поднять воротники, чтобы не простудиться, если обреченные были босиком, заботливо предупреждали их, чтобы они не поранили ноги, когда на дорожке встречались осколки стекла. Тележки для перевозки хлеба использовались и для перевозки трупов, при этом на них были надписи: «Труд делает свободным».

Данный лозунг («Arbeit macht frei»[546]), который был размещен над воротами концентрационных лагерей Освенцим, Заксенхаузен, Терезин и Гросс-Розен, стал обозначением одного из самых серьезных парадоксов Концентрационного мира. Воспитательное значение труда в жизни человека (не считая его прямого, индустриального функционала) является общим местом. Обязанность трудиться утверждена религиозными положениями, этика и преобразующий смысл труда обоснованы в работах крупнейших богословов, философов, мыслителей – от апостола Павла и Иоанна Златоуста до Фомы Аквинского и Бертольда Регенсбургского, откуда была заимствована в XIX веке идеологами эволюционной концепции происхождения человека, среди которых был и Ф. Энгельс.

Однако в Концентрационном мире значение труда за несколько лет было изменено полностью. «Если небольшая надпись «Работа делает свободной» на решетке ворот Дахау в 1937 году еще могла считаться официальным пропагандистским призывом, – писал В. Брюкнер, – то в 1940 году та же самая, монументально выполненная надпись над воротами Аушвица была апофеозом цинизма»[547]. Это было связано с тем, что возникла практика «уничтожения посредством труда» («Vernichtung durch Arbeit»), которая, по мнению А. Туза, представляла собой «компромисс между идеологией и прагматизмом»[548]. Идеология требовала уничтожать людей, прагматизм требовал обратить их труд на пользу Рейху. Итогом стала указанная выше формула, в логике лагерного абсурда соединившая несоединимое. Абсурд усиливало то, что данная формула отсылала как к средневековой максиме «Stadtluft macht frei» (нем. «Городской воздух освобождает») – обычай, по которому зависимый человек, долго живущий в городе, становится свободным, так и к евангельскому изречению «Истина сделает вас свободными» (Ин. 8: 32).

В Бухенвальде патологоанатомическое отделение, где лежали трупы, считалось одним из самых тихих и спокойных мест лагеря, поэтому там разместился струнный квартет[549]. На стенах бараков, в которых царила скученность, грязь, вши, испарения, зловоние, а на нарах лежали сотни измученных звероподобных людей, были лозунги: «Чистота – залог здоровья», висели плакаты «Вошь – твоя смерть». Э. Визель вспоминал, как поражали его таблички с надписью «Опасно для жизни» на проволочном заграждении: «Мы продолжали идти между заграждениями из колючей проволоки под током. На каждом шагу с белых плакатов на нас смотрели черные черепа. На каждом плакате надпись: «Осторожно! Опасно для жизни!» Просто издевательство: да был ли здесь хоть какой-нибудь уголок, безопасный для жизни?»[550]

Заключенного внезапно могли освободить от работы, дать отдохнуть, отправить лечиться или даже наградить и точно так же внезапно – начать мучить или убивать. Людей и даже детей, которых гнали в газовую камеру Освенцима, по дороге избивали, хотя им оставалось жить несколько минут[551]. «Транспорт с платформы шел прямо к белому домику. Светловолосая девочка нагнулась, чтобы сорвать цветок у дороги. Наш шеф возмутился. Как можно портить цветы, как можно топтать траву?.. Он подбежал к ребенку, которому было не больше четырех лет, и пнул его ногой. Малютка упала и села, изумленная, на траву. Она не плакала. Не выпуская из ручонок сорванный от цветка стебель, она глядела широко открытыми, удивленными глазами на эсэсовца. Мать взяла ребенка на руки и пошла вперед. Девочка все время выглядывала из-за ее плеча. Она не спускала глаз с нашего шефа. Ручка крепко сжимала стебелек. – Взгляд этого ребенка – приговор всему фашизму, – с ненавистью проговорила идущая рядом со мной Таня. – Что это за чудовище: бить ребенка, который через пять минут погибнет»[552]. В этом эпизоде вы видим еще один парадокс: бить и убивать детей можно, но нельзя мять и рвать цветы.

В других случаях эсэсовцы, напротив, беззаботно болтали с обреченными, расспрашивали о жизни, профессии, занятиях[553], детей, отправляемых в газовую камеру, если они жаловались на жажду, поили водой, гладили по головам, давали конфеты[554]. Главная надзирательница женского отделения Биркенау, садистка М. Мандель, пожалела еврейского ребенка, шедшего в газовую камеру, оставила при себе, несколько дней играла и забавлялась с ним, а затем все равно отправила в душегубку[555]. За каждой партией направляемых в газовую камеру следовала санитарная машина («санкар») с красным крестом, на которой везли «Циклон Б» – кристаллизированный яд, которым через пять минут отравят людей, а также в ней ехали врач и эсэсовцы-палачи. Когда в Яновский лагерь загоняли колонну евреев, эсэсовцы кричали: «Какая самая великая раса на Земле?» – и евреи должны