Твари, подобные Богу - Мария Спивак

Трагедии, заметим, ничто не предвещало. Так, необычное случайное знакомство в ночном клубе. Царев скучал, дожидаясь, пока отвеселятся его гости — заграничные партнеры, настолько важные, что потребовалось оказать им почет и выгулять лично. Партнеры стремительно нализались водкой и хаотично разбрелись по клубу, влекомые магнетически прекрасными юными русскими красавицами. Иностранцы млели, щурились как коты и решительно не замечали, что с первых минут распределены и для каждого приготовлен индивидуальный крючок.

«Хорошо работают, стервы, — мысленно одобрил Андрей. — Интересно, кто их дрессировал? Мне бы этого человечка в контору заместителем».

Он слегка улыбнулся забавной идее и внезапно уткнулся взглядом в странноватое существо, одиноко восседавшее на насесте барного табурета. Нахохленная девчонка, подросток — надо было видеть это чучело! Чего она только с собой не сотворила! Черные волосы с малиновыми концами, скрученные в хвост и хитро пришпиленные японскими заколками, растопыривались над макушкой панковским веером, треугольное личико было раскрашено с готской макабричностью, драные джинсики, естественно, держались исключительно на выступающей лобковой кости, разрисованная майчонка с глубоким вырезом плотно облепляла несуществующую грудь, в пупке и брови блестели сережки… Что тут делает эта сопля? Промышляет цыплячьим тельцем? Господи, спаси и сохрани.

Царев отвел взгляд и вновь стал наблюдать за своими гостями; послеживал за идиотами, чтобы не вляпались в историю. Потихоньку потягивал виски. Но глаза его сами собой то и дело возвращались к птенцу у стойки. Интересный экземплярчик. Нюх на людей у Андрея был отменный, а тут ощущалась редкая, колючая, пронзительная индивидуальность. Что-то из-под отталкивающей оболочки влекло, взывало, манило. Вскоре стало понятно, что у девочки исключительно красивый профиль, а когда она, почуяв, что ее рассматривают, обернулась и обвела настороженным взором зал, Андрей вздрогнул: необыкновенные глаза, завораживающие! Огромные, льдисто-голубые, в пол-лица, странно светящиеся, очень широко посаженные. Как сказала бы его жена, «глаза на ушах».

Своим холодным блеском они жгли насквозь, и с Андреем произошло непонятное; он потом не мог вспомнить, как вместе с цыплячьей девчонкой оказался за столиком позади колонны в укромном, скудно освещенном углу, под пышной сенью искусственного фикуса. Они сидели и разговаривали. Когда это успело случиться? Сейчас-то уже все ясно — влюбился с первого взгляда, вот в башке и поплыло, но тогда и наутро и еще много дней после объяснение у него было другое: напился в зюзю, несмотря на редкую устойчивость к алкоголю. Оттого и провал в памяти, самая настоящая амнезия.

Ведь о чем шла речь, Андрей бы и за миллиард долларов не восстановил. Наверное, как обычно в таких случаях: ни о чем и обо всем одновременно, когда не в словах дело. Но он постоянно помнил, что перед ним — ребенок, птенец, детеныш; ее надо оберегать, защищать. Для постели (мысли, кто бы сомневался, уже витали) она не годится. Девочка смешно, неумело изображала женщину-вамп в полной уверенности, что получается здорово, Андрей же чувствовал себя огромной, хорошо дрессированной собакой, которую задирает воробей. Поддаться на провокацию значило бы уронить достоинство — однако глупые инстинкты так и влекли это сделать.

Она сказала, что ей девятнадцать, учится в институте. Третий курс экономического. Здесь с подружками, хотя совершенно не собиралась. Родители? Нет, не беспокоятся, она взрослая, отчитываться не обязана и вообще гуляет сама по себе.

У Андрея хватило рассудка заказать такси тем своим гостям, кто не отважился отдаться во власть обольстительниц, и проследить за их отъездом, после чего он сам оказался в машине — с Цыпленком, втайне уже получившим это прозвище. Она сильно отличалась от его обычных пассий, но — почему нет? Новое всегда интересно.

И сразу спать с ней вовсе не обязательно.

— Покатаемся? — предложил Царев. — Не боишься, что я выпил?

Она невозмутимо помотала головой, и машина сорвалась с места. По дороге они говорили мало; в салоне нарастало мощное — и, казалось Андрею, обоюдное! — напряжение. Внезапно он понял, что больше не выдержит, и притормозил у обочины. Положил руку на спинку ее сиденья, вбуравил в белое личико тяжелый мужской взгляд, ни слова не говоря, по-медвежьи сгреб невесомое тельце и наконец, наконец прилепился губами к ее губам.

И унесся далеко-далеко, в космос. Или в молодость.

А назад вернулся потому, что щекам стало мокро. Цыпленок — очевидно, уже не первую минуту, — ревел в три ручья самым неэстетичным образом: икая, глотая сопли, размазывая помаду и тушь. Зрелище, прямо скажем, было то еще, но Андрей испытал одно — невероятную, огромную, отеческую нежность. Мгновенно переключившись из животного режима в человеческий, но все с тем же пылом он принялся утешать девочку; баюкал, гладил по голове, мычал что-то на редкость нелепое. Ни о чем не спрашивал. Дождался, пока она сама, нарыдавшись и нахлюпавшись, жалобно объяснит:

— От нас папа ушел! Месяц уже…

Если что и должно было остановить Андрея раз и навсегда, так именно это, однако наоборот — приклеило неотрывно. Той ночью в последней жалкой попытке поступить правильно он отвез ее домой, но под конец не совладал с собой и всучил номер телефона: звони, если что. И она позвонила, не на следующий день, но вскоре.

Вы меня тогда так поддержали, можно, мы еще поговорим?

Они начали встречаться — в кафе, на улицах, в парках. Перешли по его просьбе на «ты». Гуляли, беседовали. Андрей называл ее «цыпленок из хорошей семьи». Ее интеллигентная речь, пересыпанная подростковыми жаргонизмами и глупой грубятиной, донельзя его умиляла. Он искренне и очень долго не отдавал себе отчета в том, что с ним происходит. В нормальной одежде — пусть с сережками черт-те где, — она выглядела совсем маленькой. Однажды Андрея окликнули:

— Купите дочке мороженое!

Он смущенно улыбнулся продавщице и вопросительно глянул на Цыпленка. Все-таки зима. Но та кивнула:

— Давай эскимо.

Он до сих пор помнил, как она впивалась зубами в ледяной брусок и как с каждым ее глотком теплело у него в груди.

Они обсуждали — и осуждали — ее отца. Она болтала про друзей, подружек, учебу. И чем дальше, тем больше становилась ему дочерью. Перспектива иного, любовного союза, день ото дня таяла — и тем жарче манила. Андрей пользовался всякой возможностью взять в руки ее ладошку, коснуться плеча, талии, волос. Она вызывала в нем трепет, который он упорно считал родительским. Он ушел в суррогатное отцовство с головой, стал реже бывать на работе и почти забросил дела, тем более что они давно не требовали его участия. Она к его высокому положению была по видимости равнодушна, лишь как-то поинтересовалась, чем, собственно, он занимается, и дернула плечиком: скукота. Действительно, любые разговоры с ней и о ней казались куда интересней. Он начал звонить ей по вечерам с мобильного, спрашивал, дома ли, что новенького сегодня, желал спокойной ночи.