Дневник пани Ганки - Тадеуш Доленга-Мостович

Не раз, краснея от стыда, я находил в своей прозе такие ужасные упущения, как, например, непроизвольные рифмы. Возьмем хотя бы такое предложение: «Он претерпел немало невзгод и лишений, но они не потушили его юношеских рвений…» Радует меня разве только то, что такие находки в моих произведениях наполняют искренней радостью многих моих коллег по перу, не говоря уже о критиках и рецензентах.

Возвращаясь к вопросу о шаблонных оборотах, я хотел бы заметить, что изобретательство в этой области очень редко бывает удачным. Улучшение писательской техники нередко приводит к вычурности и искажению стиля, что противоречит простоте. А я считаю самым первым и самым главным правилом в любом творчестве именно простоту. Когда увидели свет мои первые книги, то со всех сторон я слышал приветственные или осуждающие голоса именно по поводу этой простоты стиля.

В Польше после Пшибышевского и Жеромского, во времена Кадена Бандровского, считалось, что простота несовместима с высоким мастерством. В это верили так безоговорочно, что даже не замечали существования Пруса, Сенкевича и «Пана Тадеуша», этих великих образцов простоты. А потом очень удивлялись, почему на западе не имеют никакого успеха бережно изданные произведения Жеромского. Между тем английский или французский читатель просто не мог их переварить. Они были для него слишком экзотические как по форме, так и по содержанию. Учитывая большую популярность моих произведений критика милостиво связывает ее с простотой языка, найдя для меня определение «поставщика широкого читателя». Возможно, критика и права. Но что мне делать, если это меня нисколько не пугает? В свое время Мицкевич мечтал, чтобы его книги попали в дома под соломенными крышами. А если об этом мог мечтать великий наш гений, то почему бы не позволить этого и мне, скромному литератору.

Прошу прощения у читателей за то, что отвлек их внимание своими личными делами. А если не чувствую по этому поводу слишком больших угрызений совести, то это лишь потому, что большинство читателей наверняка пропустит этот мой комментарий, чтобы быстрее припасть к дальнейшему ходу событий дневника. Поэтому спешу снова предоставить слово его автору. (Примечание Т. Д.-М.)

— Ты сводишь меня с ума… С ума… — шептал он, задыхаясь.

Он обнимал меня все крепче, и признаюсь, это было мне приятно. Вот странность — когда меня так же обнимает, скажем, Тото, на меня это не производит никакого впечатления. Я думаю только об измятом платье и о том, что у меня могут остаться синяки. А тут видела лишь горящие глаза, прикрытые длинными пушистыми ресницами.

— Ты все-таки любишь меня, — прошептала я.

— Как безумный! Как безумный!..

Он говорил что-то еще, но я уже не могла разобрать слов. А жаль! Может, услышала бы еще такие перлы, как эта «игра с огнем». Далее он уже ничего не говорил, только целовал меня.

Приятно вдруг попасть в такой ураган. Чувствуешь себя и под угрозой, и одновременно в безопасности. Он просто обжигал меня своим дыханием.

— Опомнись, Ромек, — опрометчиво прошептала я, хотя тон мой побуждал к обратному действию. Однако этот безумный ничуть не обратил внимания на тон и ухватился за эти слова, как утопленник за соломинку.

Неожиданно, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидала, он отскочил от меня как ошпаренный, конвульсивным движением взъерошил себе волосы, другой рукой рванул галстук и простонал:

— Боже, боже!..

Не успела я понять, что к чему, как он схватил шляпу и пальто и выбежал в коридор. Что я должна делать? Не могла же я бежать за ним. Ужасало меня только то, что его увидит кто-нибудь в коридоре, и тогда догадкам и сплетням не будет конца. Ей-богу, репутация женщины отнюдь не выигрывает, если из ее комнаты стремглав вылетают до смерти испуганные мужчины и в панике бросаются наутек.

Но вот странное дело: взволнованный необычными переживаниями мужчина может забыть обо всем на свете: об этикете, о необходимости сохранить видимость, — но никогда не забудет свои шляпу и пальто.

Собственно говоря, вся эта история больше насмешила меня, чем разозлила. Я предполагала, что он так себя поведет. Вот дурак… Чтобы не думать больше о нем, я принялась за журналы, дня два назад приобретенные в газетном киоске. Но как бы то ни было, а Ромек таки испортил мне настроение. Я просто не могла сосредоточиться на чтении. Этому мужчине надо было бы родиться во времена рыцарства и носить на шлеме перчатку своей дамы сердца. А в нашей эпохе такой тип совершенно неуместен. Я так рассердилась на него, что хотела назвать его в дневнике настоящей фамилией. Да Доленга-Мостович меня отговорил. Он сказал, что это было бы несправедливо. Возможно, он и прав.

Написала письма Яцеку и маме. Конечно, о мисс Норман не упомянула в них ни словом.

Мне не хотелось идти ужинать, тем более, что пана Ларсена сегодня нет, а тут еще приехали Скочневские. Пришлось бы сидеть и томиться с ними целый вечер. Я попросила, чтобы мне принесли поесть в номер. Теперь сижу и пишу. Интересно, когда поступит ответ из Бургоса.

Четверг

День у меня сегодня был полон различных событий. Утром позвонил Яцек. Он позвонил из Кракова, где находится с каким-то шведским министром, который гостит в Польше. Разговор был вполне банальный — образец обоюдной любезности и супружеской заботливости. Правда, хотелось мне сказать ему что-то душевное, но ведь надо было выдержать характер. Возможно, он надеялся, что я проговорюсь о той рыжей, очень уж подробно расспрашивал, кто отдыхает в Кринице. Я специально долго рассказывала о Ромеке. Пусть же знает. К Ромеку он всегда меня ревновал. Вот обезумел бы, если бы узнал о письме, которое я получила сегодня утром. Однако я пожалела его.

Вот оно, то письмо. Его принесли мне вместе с завтраком. Ромек писал:

«Начинаю без обращения, потому что не имею права употреблять слов, которые просятся на бумагу. А слов формальных употреблять не хочу, не могу. Еще направляясь к тебе вчера, я хотел с тобой серьезно и откровенно поговорить. Однако убедился, что это мне не по силам. В твоем присутствии я теряю власть над своими чувствами и над собой, что приводит к такому непростительному поведению, как мое вчерашнее. Поэтому я убедительно и искренне прошу у тебя прощения. Когда ты велела мне прийти в себя, я понял, что единственный способ спасти твою репутацию и мою честь — эти две святыни, которые я чту больше всего на свете, — это немедленно уйти от тебя.

Однако это ничего не решило и оставило мою драму, мою трагедию незаконченной. А я стремлюсь, я должен закончить ее тем или иным способом. К сожалению, наши взгляды на жизнь совершенно противоположные. Не думай, что я такой наивный. Я понимаю, что не совсем безразличен тебе. Досадно писать о таких вещах, но я чувствую себя обязанным это сделать. Итак, я понял, что ты сама хотела сближения между нами, такого сближения, которое унизило бы как твое достоинство, так и мою любовь к тебе.