Гаврила Державин: Падал я, вставал в мой век... - Арсений Замостьянов

Державин бодрился, поддерживал слух об очередном крылатом выражении, брошенном императрицей: «Это мой собственный автор, которого притесняли». Эта фраза стоила имения или ордена!

Вероятно, Екатерина не нуждалась в неуживчивом губернаторе, но поэта и гражданина хотела бы приблизить. Потому Державина не бросили на растерзание Вяземским и прочим. Он обрёл высокий, но неопределённый статус: без государственных должностей, но с жалованьем и в милости у монархини.

Державин не упивался новой славой, скорее тревожился: «Удостоясь со благоволением лобызать руку монархини и обедав с нею за одним столом, он размышлял сам в себе, что он такое: виноват или не виноват? в службе или не в службе?» Он даже затаил обиду на своего всегдашнего благодетеля Безбородко.

Ждать назначения пришлось долго — больше двух лет. «Шатался по площади в Петербурге без всякого дела», — вспоминал Державин об этих временах. По-видимому, в те годы он безудержно стремился к государевой службе и недооценивал плоды мнимой праздности. При дворе звучали его стихи, новые оды воспринимались как события государственного масштаба. Державин затмил Петрова и Рубана, стал бесспорным лидером русской словесности. В окружении императрицы у него сложилась репутация необходимого человека. Что может быть важнее? Поэзия захватывала его, смягчала тоску по «широкому поприщу» службы. Всё чаще он писал «на случай» — по репутационной необходимости. У пустяковых стихов складывалась лёгкая, счастливая судьба, это за главные строки приходилось бороться… Даже помолвку княжны Софьи Голицыной и графа Павла Строганова Державин удостоил пустячка, лестного для молодых:

О, сколь, София! ты приятнаВ невинной красоте твоей,Как чистая вода прозрачна,Блистая розовой зарей!

Державин решительно возобновил знакомство с Вяземским, время от времени он посещал князя, отбросив давнюю вражду. Вскоре Вяземский тяжело заболел: его разбил паралич. Державин эгоцентрично считал, что причина недомогания — его победа над Гудовичем. Как будто у пожилого генерал-прокурора не было других поводов для расстройства…

Княгиня Дашкова предложила императрице сделать Державина придворным историографом. Пускай изучает архивы, прославляет монархов, а в особенности — «славные дела царствования Екатерины». Но из этой затеи ничего не получилось.

Между тем, несмотря на политическое оправдание и возвышение Державина, тянулись тяжбы по экономическим претензиям к бывшему тамбовскому губернатору. Державин вырвался из нужды, но был небогат, зависел и от урожаев, и от жалованья — и финансовые претензии Гудовича и Бородина грозили ему разорением. Сенатские треволнения не закончились счастливой сказочной развязкой. На Державина наложили штраф в 17 тысяч рублей за то, что он незаконно подверг аресту имение строптивого купца. Державин считал, что Сенат из-за происков Вяземского настроен к нему с предубеждением, и надеялся, что императрица лично спасёт «своего автора» от клеветы.

В конце концов Державину не пришлось раскошеливаться. Его приблизила императрица — а таких счастливчиков не принято атаковать финансовыми претензиями. Все претензии от века обрушиваются на опальных и безвестных.

Последний отзвук тамбовского скандала прозвучал в 1808 году. Отставной министр, знаменитый поэт, он в те дни поднялся до великодушия: «Касательно Михаила Ивановича Ушакова, у нас с ним были неприятности, но не лично, а по делам. Я исполнял свой долг по моим чувствованиям, а он по своим или в чью-либо благоугодность; но когда всё это прошло так, как сон, то несправедлив бы он был, ежели бы по сие время злобился за сновидение. Мы все здесь на театре, и когда с него сойдём, тогда всем объяснится, кто как свои роли играл; может быть, и я делал более погрешностей, нежели он: то и будет сие зависеть от решения всеобщего Судьи, от Которого никто ничего скрыть не может».

Да, ураган прошёл, и Державин с добродушной улыбкой вспоминал давние дрязги. Ушаков больше не был для него олицетворением зла: довелось помериться силой и с более опасными ворогами. Державин почти ласково называл прощённого неприятеля по имени и отчеству.

ЦАРИ, Я МНИЛ, ВЫ БОГИ ВЛАСТНЫ…

В конце 1780-х трон зашатался не только в самой населённой европейской стране — трещины пошли по всему миру. Отмахнуться от Марсельезы нельзя было ни в Берлине, ни в Москве…

В 1789 году Яков Борисович Княжнин создал трагедию «Вадим Новгородский». Княжнин был на год-другой старше Державина (точная дата его рождения не установлена — предположительно 1740-й), но прославился на литературной ниве гораздо раньше певца «Фелицы».

Французская революция впечатлила Княжнина. Можно предположить, что он почему-то решил: такое событие перевернёт и русскую жизнь. «Свобода, равенство, братство!» — эти лозунги, глядишь, сметут и русское самодержавие. Противостоять логике истории невозможно, а прогресс всё-таки на стороне революционеров. Эти выводы, конечно, выдают в Княжнине мечтателя, но если вспомнить, какие книги овладели умами к тому времени, — появление «русского якобинца» покажется закономерным. Даже господин Монтескье — самый умеренный «революционер» из тогдашних гуманистов — настраивал Княжнина против замшелого и бесчеловечного (а как же иначе?) русского самовластия. Державин научился пропускать мимо ушей крамолу в сочинениях модных мыслителей. Княжнин был более пылок. Недаром Пушкин на все времена назвал его «переимчивым». Он перенимал не только сюжеты французских трагедий, но и политические воззрения. Это не просто «безродный космополитизм», не блажь и не причуда. Времечко-то было жестокое. Политическая реальность во многом покоилась на лжи, на фигурах умолчания. Княжнин не мог отмахнуться от сомнительной легитимности пребывания на троне вдовы убиенного царя — при живом и здравствующем наследнике. Исторический сюжет перекликался с любезными его сердцу европейскими трагедиями. И в этой фабуле Екатерине доставалась роль злодейки — не иначе. Трагедия об узурпаторе не увидела сцены. Княжнин не решался её публиковать, даже приятелям показывать остерегался. Только после смерти драматурга Дашкова опубликовала «Вадима» — и трагедия вызвала неудовольствие двора. «Вадима» запретили, а разошедшиеся экземпляры конфисковывали. Оно и неудивительно: в Европе революция, престолы трещат, а тут — тираноборческая пьеса.

В сентябре 1790-го молодой Карамзин, вернувшийся из европейского путешествия, обедал в доме Державина. Так начиналось замечательное литературное знакомство. За столом гость сидел возле хозяйки. Зашла речь о французской революции. Николай Михайлович возьми и брякни о французских событиях нечто одобрительное. Во время этого разговора Екатерина Яковлевна несколько раз толкала его ногой под столом. Ведь вместе с ними вкушал яства и Пётр Иванович Новосильцев, женатый на племяннице Марьи Савишны Перекусихиной — камер-юнгфрау и ближайшей подруги императрицы. В революционное время необходимы бдительность и молчаливость.