Искры - Михаил Соколов

Но на другой день, после того как лебедка начала работать, Чургин узнал новость: распоряжением штейгера уволены все шестнадцать человек, которые были заняты в уклоне. Возмущенный этим распоряжением, он не спустился в шахту после распределения нарядов, а пошел к себе к конторку. «Вот и добился технического прогресса, — думал он, возмущаясь действиями Петрухина. — Хотел при помощи лебедки облегчить труд людей, а помог остаться им без куска хлеба».

Шел мелкий снег. Ветер кружил его под ногами, заметал черную от угля дорожку к конторе, засыпал штабели досок, бунты угля. Шагая к своей конторке, Чургин думал о том, как вызволить из беды рассчитанных. Внутренний голос насмешливо спрашивал: «Опять пойдешь с проектом к Петрухину? Когда ты перестанешь просить? Требовать надо!» И Чургину стыдно стало перед самим собой за свои унижения.

Возле штабеля леса, пряча головы в воротники, стояла группа рассчитанных рабочих. Пожилой шахтер и Ольга что-то говорили им. Заметив Чургина, они отошли в сторону. Чургин косо посмотрел на шахтеров, подумал: «Хорошие ребята. Артель из них будет первоклассная», — и строго спросил:

— Это что за собрание? — а подойдя ближе, тихо сказал: — Идите по казармам. Ольга, и ты, Петрович, — обратился он к пожилому шахтеру с рыжей бородой, — зайдите ко мне минут через десять.

Войдя в конторку, он послал табельщика в главную контору узнать, там ли Петрухин, потом сел за стол и так остался сидеть неподвижно, задумчиво глядя в окно. Вот ему надо будет опять итти к штейгеру, опять просить отменить распоряжение о расчете рабочих. А Петрухин завтра вновь может устроить какую-нибудь пакость. «Скольким людям помог я? Сотням. А что толку? Их рассчитывают попрежнему. Нет, одному биться не по силам. Надо, чтобы все шахтеры держались сплоченно, чтобы они сами отстаивали свои права — и тогда пускай штейгер попробует рассчитать кого-нибудь из них. Эх, жаль, опыта у нас мало, не знаем даже, с чего начинать. Вот и кружок. Может быть, правильней было бы назвать его „Комитет борьбы за права горнорабочих“? Или „Союз борьбы за освобождение рабочего класса каменноугольного района“»?

Чургин встал, задумчиво зашагал по конторке. Да, мало еще, очень мало сделал он, чтобы шахтеры осознали, что они сами могут и должны защищать свои классовые интересы, И он решил смелее и больше привлекать в кружок новых людей и учить, учить их и самому учиться искусству классовой борьбы.

Дверь тихо отворилась. Вошли Ольга и пожилой шахтер. Чургин сел за стол, рукой пригладил волосы.

— Садитесь, — он кивнул головой, указывая глазами на широкую скамью.

— Нас рассчитали, Илья Гаврилович, — тихо промолвила Ольга.

— Я это знаю, милая.

Ольга села. Шахтер стоял, вертя в руках облезлый заячий треух. С дрожью в голосе он сказал:

— Мы пришли за твоей помощью, Гаврилыч. У восьмерых из нас семьи, детишки, сам знаешь.

Ему было не более тридцати лет, а выглядел он совсем старым, болезненным.

Чургину хотелось объяснить, что лебедкой он думал облегчить труд рабочих, но он понимал, что сейчас не об этом надо говорить. Сумеет ли он отстоять их? Что им сказать, чтобы они ушли хоть с маленькой надеждой и поддержали дух товарищей, если он сам не уверен, что сможет помочь им? «Но ты обязан помочь им любой ценой и не допустить увольнения», — твердил ему внутренний голос.

Чургин вздохнул и сказал холодно:

— Хорошо. Я поговорю с начальством.

Шахтер поклонился ему едва не в пояс.

— Спасибо, Гаврилыч, родной. На тебя вся надежда.

— Благодарить меня не следует, да и преждевременно. И кланяться тоже: я не икона.

— Да уж так заведено, не серчай, Гаврилыч.

— Вот что вы мне скажите лучше: если начальство отменит распоряжение, у кого будете работать? Не говорили между собой?

Шахтер переглянулся с Ольгой. Та настороженно посмотрела на окно, подошла ближе к Чургину и спросила:

— Илья Гаврилыч, а артельку из нас нельзя?

Она произнесла это так искренне, от души, что Чургин повеселел. До сих пор он звал рабочих в артели, выгонял для этого с шахты подрядчиков; теперь сами рабочие подхватывали его идею.

— Это только от вас зависит, — ответил он. — Если составите артель, стало быть еще одного маленького кровососа выживем.

Ольга торжествующе переглянулась с шахтером. Лица их посветлели, оба наперебой стали называть фамилии шахтеров, которые согласятся работать артелью.

Чургин предупредил их, что об этом разговоре никто знать не должен. Потом они втроем обсудили, кого можно назначить старшим, как надо вести разговор с остальными рассчитанными и кто какую работу может делать.

Бодрые и повеселевшие, Ольга и шахтер ушли в казармы.

Чургин подождал табельщика и, узнав от него, что штейгер у себя, направился в главную контору. Как костер в степи вдруг вспыхивает ярким пламенем от внезапного порыва ветра, так и в душе его с новой силой вспыхнула вера в успех начатой им среди шахтеров работы. Он еще ясно не представлял себе, каким именно путем она пойдет и каков и когда будет ее результат, но он верил: успех будет. И опять мысленно он торопил себя: «Мало еще, очень мало нас. Смелее надо действовать!»

Петрухин стоял за столом в своем кабинете и что-то сосредоточенно чертил на большом листе бумаги. Форменная тужурка его с бронзовыми пуговицами была расстегнута, от нафабренных усов и головы в комнате стоял запах, как в парикмахерской.

— A-а, Илья Гаврилович! — приветливо воскликнул он, подняв глаза. — Кстати вы. Я как раз схемой вашей вентиляции занимаюсь.

Чургин поздоровался и сел в кресло.

— Давайте прежде о людях поговорим, Иван Николаич.

— Курите, пожалуйста, — Петрухин придвинул коробку дорогих папирос и тоже сел, отвалившись к спинке стула. Он догадывался, о каких людях опять пришел говорить Чургин, и приготовился слушать.

Чургин закурил, затем повернулся вполоборота и несколько мгновений молча смотрел на Петрухина. Брови его были вздернуты, на большом лбу легла глубокая морщина, взгляд был строгий, холодный. Петрухину показалось, что Чургин видит его душу, читает его сокровенные мысли и вот-вот скажет: «Эх, подлец ты, подлец!» И штейгер не выдержал этого взгляда. Наклонившись к пепельнице, он тихо проговорил:

— Ну, так я вас слушаю, Илья Гаврилович.

— Почему вы уволили шестнадцать рабочих? — спросил Чургин.

— Я так и знал, — не поднимая глаз, сказал Петрухин. — А на что они нам? Ваша лебедка вполне заменила их.

Чургин сломал в пальцах папиросу и бросил ее в пепельницу.

— Мне нужны эти люди, и я прошу вас отменить свое распоряжение, — твердо сказал он. — Я вас прошу, Иван Николаич. Не вынуждайте… — он помолчал и отчетливо, с нескрываемой угрозой закончил, — чтобы от вас потребовали возвращения уволенных на работу.

Петрухин встал, медленно прошелся по кабинету, скрестив руки на груди и уперев глаза в одну точку, как делал Стародуб в минуты раздумья, и заговорил начальственным тоном.

— Во-первых, они мне не нужны. А когда будут нужны, у нас много их — рязанских, орловских, воронежских и… какие еще там бродят голодные? Во-вторых, что это за тон, господин Чургин: «От вас потребуют». Кто это потребует, интересно? — Вернувшись к столу, он приподнялся несколько раз на носки, спросил, покачиваясь всем корпусом: — Этого вы и пришли требовать?

— Просить.

— A-а, значит требовать будут другие? И скоро?

Чургин, поднявшись с кресла, встал, приблизился к Петрухину вплотную, сурово посмотрел ему в лицо и сказал:

— Я передал вам проект вентиляции. По моему предложению установили лебедку. Наконец я изложил свои соображения о длинносаженных лавах, чего нет ни на одной шахте, и разработал эскиз. Неужели вы думаете, что все это я делаю ради того, чтобы погнать с сумой по миру больше детей?

— Бог мой, да кругом сколько хотите работы! — воскликнул Петрухин, сразу сбавляя тон: — А вашего проекта тридцатисаженных уступов я не видал.

— Вот что, Иван Николаич. Вы человек практический. Давайте без споров: вы отмените ваш приказ, а я — покорный слуга ваш. И не с тридцатисаженной лавой, а с пятидесятисаженной. Вы сами понимаете, что это значит для горного дела, если технически все это как следует причесать и разукрасить. Это ученая степень доктора, если написать об этом работу. Мне это не нужно, но для вас…

Петрухин смотрел в грозное, теперь уже покрасневшее лицо старшего десятника и не верил себе. У него даже голова закружилась от его слов. Бросив окурок, он торопливо взял новую папиросу, но куда-то исчезла со стола коробка со спичками, и он подошел к Чургину.

— Дайте прикурить, Илья Гаврилович, — тихо попросил он и, закурив, спросил: — Это… на совесть? Значит, на пару?

— По совести.