Повести и рассказы - Сергей Баруздин

Нет, право, не все птицы симпатичны мне, и все же я люблю их, птиц, особенно тех, которых знаю по нашим подмосковным местам.

Вот и сейчас среди воробьев и синиц, что пасутся в хлебных крошках на подоконнике нашем, я вижу какую-то пичугу особую. На воробья не похожа и на синицу не совсем. Пепельно-серая птица. Но смотрю и вижу, что это — только сверху. Грудка уже другая — не пепел, а дымчато-серое. Серое и вдруг с белым. А голова и шея — черные с белым. Забавная птица! Но…

Где-то я видел ее? Определенно видел. Но где?

Тут, вчера, а может, прошлой зимой или летом? Или еще раньше?..

Не воробей, не синица и на Машку нашу чем-то похожа…

Воробьи — они откровенно назойливые, приставучие. А эта птица не то. Синицы — они любопытные, забавные, но пугливые, мельтешащие. Нет, эта — не такая.

Машка наша тоже не такая.

Она, Машка, скорей как эта птица. Сверху — серенькая. Дальше присмотришься — разная: и светлое в ней найдешь, и черное, и хитрое, и наивное, и мудрое, как у этой птицы.

Жаль, что дома это не всем нравится. Кто-то хочет видеть у Машки яркое, необычное. А она — Машка. И не надо ей ничего павлиньего…

Я опять подхожу к окну…

Вороны каркают, воробьи галдят, синицы борются с воробьями, а эта…

Она смотрит на меня, пепельно-серая птица, смотрит, пугается и вновь смотрит. Глазки внимательные, чуть встревоженные и — почему-то мне кажется — мудрые.

А остальные — воробьи и синицы — шебаршат на подоконнике, дерутся за каждую хлебную кроху, стараясь перехитрить друг дружку.

Галдеж стоит такой, что не удивительно — вороны разогнали всех птиц и мою — особую — спугнули.

И мне стало чуть грустно. Потому ли, что птица эта улетела, или потому, что Машка не здесь, а в городе.

Машка, Маша, Машенька, наконец, Мария Степановна, как мы по-разному зовем ее дома — и шутя, и всерьез, в зависимости от обстоятельств. Дочь, дочка моя, десяти лет от роду, так похожая на эту птицу, которую спугнули с подоконника вороны…

Интересно, как повела бы себя эта птица, если бы ее начали учить музыке? А потом, когда с музыкой ничего не получилось, определили в балетную школу?

Поначалу она, наверно, терпела бы, как Машка. А потом не выдержала бы и сказала:

«Ну, а я просто не хочу!»

И пришлось бы ей, птице, бросить и то и другое, как Маше. И бросила бы, и радовалась. Ведь птичьих бабушек, которые огорчались бы по этому поводу, у нее нет, да и папа с мамой давно от нее отгнездились…

Интересно, как зовут ее, эту птицу, на воробья не похожую и на синицу не похожую? И все же чем-то похожую — и на воробья, и на синицу. И где-то виденную.

…Дома, в Москве, Машка мне говорит:

— Папочка, послушай! Вот:

Опять в разгаре лето,Июльская жара.Все зеленью одето —Счастливая пора!

Чудесно это времяНа речке проводить,Лежать в песке на пляже,На лодочке проплыть.

Поют в лесу синицы,Поют и гнезда вьют,И все другие птицыВесь день в лесу поют.

По небу голубомуГуляют облака,И тихо-тихо плещетсяМосква-река.

Как? — спрашивает она.

— Прямо беда с ней, — вмешивается в разговор бабушка. — Музыка ей, видите ли, ни к чему. Танцы ни к чему, а вот теперь по ночам бормочет что-то, говорит — «сочиняю…». Тоже мне Каролина Павлова или, как там ее, Белла Ахмадулина. Хоть бы ты ей сказал, что по ночам спать надо.

Машка молчит.

— Это твои стихи? — спрашиваю я.

— Не знаю, сама придумала…

— Но сейчас же зима! А ты: «в разгаре лето»! Морозов таких в Москве давно не было! А ты!..

— Вот именно! — подтверждает бабушка.

— Ну и что? — удивляется Машка. — Нам, например, в школе тоже про лето стихи задают… И потом, ты же сам… о лете говорил… Помнишь, в понедельник, когда тебе про медаль письмо пришло?..

Кажется, я помню, что было в понедельник. Ясно помню: утром проводил Машку в школу, потом взял газеты из почтового ящика и вместе с ними повестку о вызове в Моссовет. Потом… Все помню. А почему — лето?..

Но то, что она «сама придумала» стихи, хорошо. И зря бабушка сердится…

Окна наши заиндевели. В комнатах холодно. Дует с балкона, хотя дверь мы заклеили. Из окон тоже дует. Даже не дует, а несет холодом. Опять, наверно, ветер с нашей стороны.

На улице метель. Или пурга, как ее называют на Севере. Но воробьи и голуби все равно крутятся на нашем московском дворе. А на градуснике двадцать семь. Утром было и того больше — тридцать…

Птицы, как люди, разные. Одни улетают на зиму, другие прижились, терпят. Третьим лето некстати: жарко. Четвертым — пойми-разбери…

И люди так же.

Одним зимой весна снится. Другим летом — зима. Есть люди, любящие лето. Есть и такие, которым дороже всего осень. Та самая, которую называют золотой.

Люди — как и птицы, как и времена года. Времена года — разные. И люди — разные. Даже самые еще невзрослые.

Машка моя опять говорит:

— Папочка, скорее бы лето!

— Что-то раньше я не помню, чтоб ты лето любила. Может, из-за школы? Каникул ждешь?

— Раньше не любила, а сейчас люблю!.. А каникулы и зимой бывают, и весной…

Машка — человек серьезный, не под стать своим подружкам по школе, и потому я тоже говорю с ней серьезно.

— А чем сейчас плохо? Разве не лето?

Мы с Машкой в бассейне «Динамо», куда ходим три раза в неделю. Машка плавает второй год после своих неудачных музыкальных и балетных эпопей и, по-моему, давным-давно уже обогнала меня. Я не умею ни брассом, ни кролем, ни на спине, как умеет она…

Это полезно, думаю я, для закалки полезно.

Я завидую Машке. Если б я так умел плавать, как она, то в сорок первом не тонул бы в Москве-реке. И в сорок пятом в Одере, когда немцы накрыли нас на понтоне, вел бы себя лучше…

А в бассейне сейчас, право, лето. И Машка молчит.

И вдруг говорит о другом:

— Витя все равно лучше меня умеет!

Теперь я пропускаю ее слова мимо ушей. Что Витя! Он старший наш сын — взрослый. Ему — двадцать второй…

— А хочешь, я тебе что-то прочту?

— Что? — спрашиваю я Машку. — То, что в бассейне сейчас придумала?

— Ага!

— Ну давай.

— Слушай:

Первый дождичек хлынул на улицу,Замочил нашу белую курицу,Намочил проходивших людей.Ничего, дождик, лей! Дождик, лей!Как зато изменилась природа!Зеленеют луга, огороды,Зацветают родные поля,Цветущею стала земля.

— Опять о лете? — спрашиваю я.

— Почему о лете? О дождике и о белой курице, — парирует Машка. — А хочешь еще одно — о петухе? Смотри!

— Почему смотри?

— Ну, слушай:

Наш петух красивей всех,Но драчун ужасный!Сам он точно золотой,С гребнем ярко-красным.

Вот вчера подрался онИз-за крошки хлебаС белогрудым петухомНашего соседа.

В кровь они изодрались,Перья пощипали.После мирно разошлись,Крошки клевать стали.

— И это — в бассейне? — спрашиваю я.

— В бассейне… Ну, папочка! — восклицает Машка. — О петухе я просто так придумала. Наверно, потому, что думала о лете. Там у нас, в Переделкине, такой петух был, помнишь? И кроме того (я ж говорил, что Машка — серьезный человек и говорит серьезно!), ты же сам сказал, что тут в бассейне — лето, лето?..

Верно, мне нечего возразить. И о петухе в Переделкине помню, и о лете в бассейне говорил.

Я вытираю Машке мокрые волосы, поправляю сухие трусы, потом кофточку, которая надета, как всегда, сикось-накось.

— А почему тебе медаль «За оборону Москвы» только завтра дадут? — спрашивает Машка.

— Ну потому, что завтра вручение будет…

— Я не про то. У мамы давно такая есть. А у тебя нет!..

— Значит, вспомнили. Лучше поздно, чем никогда. Правда?

— Правда, — соглашается Машка, когда мы выходим на улицу. — Хочешь, я тебе еще одно скажу?

— Что? Только рот закрывай.

— То, что еще в бассейне придумала.

— Ну… У тебя прямо бассейн поэзии!

— Вот, — говорит Машка. — Слушай:

Я иду по улицамГорода Москвы,Вижу над Москвой-рекойШирокие мосты.

Вижу, на рекеТеплоход плывет,На палубе своейОн людей везет.

В небе голубомНесется самолет,В кабине за рулемСидит пилот.

Новые машиныПо улицам летятИ на солнце яркомРадугой блестят.

Вот уж и верно: фонтан стихов! И откуда это у нее прорвалось? Бабушка ворчит, что не музыка и не балет. Я думаю: правильно. Раз не хочет, не надо. А это ей нравится. Может, всерьез…