Лес рубят - щепки летят - Александр Шеллер-Михайлов

— Как же это вы не приготовились, — замечал он в классе кому-нибудь из воспитанников, усмехаясь своими тонкими губами. — Произведения такого великого поэта, как Державин, следует изучать. У вас все, я думаю, повестушки разные на уме, а вы лучше вникните в смысл оды на возвращение полков гвардии:

Бессмертной, громкой чада славы,Которы за Россию кровьТоль храбро лили у Полтавы,Как и под Кульмом ныне вновь!Так! вам, герои хвал достойны,Петра и Александра войны,Победна рать царя, Ура! ура! ура!

Или вот проникнитесь чувствами, выраженными в оде на коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского:

Доколь владычество и славу,Коварство, будешь присвоять;Весы, кадило, меч, державуВ руках злодейских обращать?. . . .Для властолюбия, богатства,Для пагубных своих страстей,Не раз, преодолев препятства,Достигло цели ты своей;. . . .Не раз ты честность очерняло,Не раз ты святость порицало!И высило чрез них свой рог.

Правда, язык немного устарел, но мысли новы и свежи. Тенерь в этом духе тоже пишутся отличные стишки.

Старцев цитировал стихотворения, написанные по поводу войны, сохраняя невозмутимо спокойный вид и все ту же мягкую, вкрадчивую улыбочку. Впечатление выходило странное: юноши, подобно Ивану Прохорову, увлекавшиеся войной и военными одами, хмурились, а союзники Александра Прохорова разражались неудержимым хохотом.

— А ведь, знаете ли, кто написал эти стишки? — спросил однажды Старцев, прочитав одно стихотворение, оканчивавшееся припевом: ура, ура, ура! — Одна институтка. Вот такую жену заполучить невыгодно! Загоняет, спартанка!

Дальше этих шуточек Старцев не шел. Прямо и резко он ничего не высказывал и только двусмысленно подсмеивался над чем-то. Юноши начинали прозревать в этом кое-что серьезное и называли Старцева «человеком себе на уме», «ехидным», «продувным». Каждому его намеку придавалось особое, иногда преувеличенное значение, и над этими намеками долго ломались молодые головы, как над разрешением трудных задач. Даже то, что прежде выставлялось как недостаток учителя, теперь было признано за достоинство. Так, несколько месяцев назад, кадеты, видя, как Старцев мягко улыбается и низко раскланивается с начальством, говорили: «Ишь штафирка сейчас и хвост поджал». Теперь же товарищи в этих же случаях подталкивали друг друга локтями и шептали: «Гляди, гляди, наш-то как извивается! Усмешечка-то какая! просто бес!» А бес все продолжал шутить.

— Вы, господа, о постороннем-то не толкуйте, — говорил он сладеньким голосом. — Какое вам дело до разных этих описаний быта мужиков, в избах которых вам и без того надоест стоять с полком; какое вам дело до рассказов о взяточничестве и крючкотворстве людей, которые, может быть, набьют вам оскомину, решая ваши тяжебные и тому подобные дела. Вы должны серьезным делом заниматься, изучать классические красоты классических произведений, вы должны вникать в великие мысли, высказанные в оде «Бог», в «Послании к Фелице». Вот это для вас важно — без этого на экзамене нуль получите. Конечно, в жизни это не пригодится, ну, да жизнь в программу русской словесности не входит.

Старцев опять говорил невозмутимо и серьезно, а в головах юношей роились какие-то вопросы. Александр Прохоров решился однажды предложить один из таких вопросов Старцеву.

— Вы спрашиваете, отчего у нас так мало пишут о военных, — произнес Старцев, выслушав Прохорова. — Да ведь вы, батюшка, сами военным будете, так для чего же вам еще писать о военных?

Александр Прохоров с удивлением взглянул на учителя; его несколько коробила манера Старцева отвечать на вопросы намеками.

— Ведь вот расскажи вам вперед, что в театре будут играть, — продолжал с улыбочкой Старцев, — вы, может быть, и не пойдете в театр; а так как вы не знаете, что там изображают, то, может быть, и полюбопытствуете, пойдете и отдадите свой кровный четвертак, чтобы посмотреть пьесу.

— А, может быть, пьеса и не стоит четвертака?

— Может быть, может быть.

Александр Прохоров нахмурился.

— Вы все загадками говорите, Владимир Иванович!

— Не следовало бы совсем говорить с вами. Разговоры в программу не входят.

Александр Прохоров заинтересовался странной личностью учителя и выискал первый удобный случай, чтобы познакомиться с ним покороче. Дома Старцев оказался более сообщительным человеком, говорил уже не все загадками, а прямее; хотя и не изменял тона и с серьезным видом произносил двусмысленные шутки. Он прямо сказал Прохорову, что лекции нужно учить только для экзамена, что сила русской литературы теперь не в Державиных а не в Фонвизиных, что следует читать и не повестушки, а приняться за критики Белинского. Он, к величайшему удивлению Прохорова, шутливо сказал, что война, может быть, кончится скверно и что это будет, может быть, не скверно. Когда Прохоров попросил разъяснить эти загадочные слова, Старцев спросил:

— До которых пор русский мужик не перекрестится?

— Покуда гром не грянет…

— Ну, эта война и будет громом, после которого мы перекрестимся.

Александр Прохоров с увлечением стал читать статьи Белинского, но с первых же страниц его остановило несколько темных для него мест. Отчасти незнакомые слова, отчасти темные мысли были причиной того, что чтение туго подвигалось вперед. Юноша прибегнул к помощи Старцева. Старцев поверхностно объяснил кое-что и заметил ему:

— Начало трудно; потом вчитаетесь.

Прохоров покорился своей участи и стал вчитываться. Это было нелегкое дело, потребовавшее немало времени. Однако он не унывал и верил покуда, что рекомендованное ему умным учителем чтение принесет ему большую пользу.

Привыкнув делиться всеми радостями, невзгодами и надеждами с Катериной Александровной, Александр Прохоров поделился с нею и книгами, взятыми у Старцева.

В одно из воскресений он стал читать ей одну из статей Белинского. Катерина Александровна слушала с напряженным вниманием. Прошло с полчаса. Вдруг девушка положила руку на книгу и прервала чтеца.

— Не читайте дальше, Саша. Я ровно ничего не понимаю, — промолвила она со вздохом. — Я совсем глупая…

Прохоров сконфузился от этого неожиданного признания.

— Нет… Что вы выдумали! — заговорил он. — Это не потому, что вы… не умны… Я тоже не сразу понял… Мне уж сам Владимир Иванович должен был объяснить… Тут слова непонятные, а когда их поймете, то все станет ясно… Это прежде, говорит он, все так писали, когда немецкая философия была в ходу…

— Ну, вот вы говорите: философия. А я и не знаю, что такое философия, — смеясь, заметила Катерина Александровна.

Александр Прохоров смешался и молчал.

— Да вы, верно, и сами не знаете, что такое философия? — спросила Катерина Александровна, подметив его смущение.

— Не то чтобы совсем не знал, а объяснить хорошо не умею вам, — ответил Прохоров, растерявшись окончательно и краснея до ушей.

— Ну, вот видите ли. Где же мне знать это, если и вы не знаете, — произнесла Катерина Александровна. — Нет, уж я лучше поучусь сперва, а эти книги потом читать буду.

Александр Прохоров задумался.

— Это вы правду говорите, — промолвил он через минуту в раздумье. — Нам еще много учиться нужно… Это очень хорошие статьи, Владимир Иванович их очень хвалил, только…

Он замолчал, как будто не находя слов для выражения своей мысли. Его размышления были прерваны внезапным смехом Катерины Александровны.

— Что вы смеетесь? — спросил изумленный Прохоров.

— Да мне… ха, ха, ха!.. Петрушка Гоголя вспомнился… Вы не сердитесь на меня, Саша… ха, ха, ха, — смеялась Катерина Александровна. — Вот мы… ха, ха, ха… мы тоже читаем, а не понимаем, что читаем…

Катерина Александровна заливалась самым задушевным смехом: Александр Прохоров опечалился.

— Вот вы смеетесь надо мной, — с укором произнес он. — А разве это смешно, что нас ничему не учили?

— Ай, Саша, какой вы смешной! Чему же вы обиделись? Разве я вас виню? — говорила Катерина Александровна, сдерживая свой смех. — Мне смешно на вашего Старцева, что он вам такие книги дает…

— Владимир Иванович очень неглупый человек, — слабо вступился Прохоров за учителя.

— Так зачем же он не спросил, поймете ли вы то, что он дает вам читать!

— Он не виноват, что я не понимаю…

— Все же лучше дал бы что-нибудь другое… А то какая польза, что вы будете с этими книгами возиться.

Александр Прохоров уныло закрыл книгу. Он был недоволен чем-то; разговор с Катериной Александровной только уяснил ему вполне все то, что уже смутно бродило в его голове. Дня через два, снова принявшись в свободное время за чтение Белинского и опять не вполне понимая статью, Прохоров крепко задумался. Он оставил книгу и долго ходил по корпусному коридору, усиленно размыгнляя о чем-то. На следующий день он подошел к Старцеву.