Земля без людей - Джордж Стюарт

— Я сам придумал, — гордо объявил он. — Почему человек, рыба и змея похожи? Слушатели не увидели в вопросе ничего заслуживающего интереса.

— Потому что все чего-то едят, — после некоторого молчания последовало вялое предположение Бетти.

— Это очень просто, — сказал Джои. — Все чего-нибудь едят. Даже птицы и то едят. Прозвучали еще одно-два предположения, после чего кто-то резонно отметил, что пора бежать и заниматься более серьезным делом. Джои понял — ему грозит неминуемая опасность лишиться аудитории и, пока еще не угасли последние остатки интереса, быстро выпалил свой собственный ответ:

— Они все одинаковые, потому что не летают! В первый момент Иш тоже не нашел ничего выдающегося в предложенной отгадке и не сразу понял, что только в действительно изощренном мозгу десятилетнего могла возникнуть такая блестящая мысль: сравнение от противного. И тогда в памяти Иша неожиданно всплыло старое определение. «Гениальность — есть способность видеть невидимое». Конечно, от этого, как и от любого другого определения гениальности можно было камня на камне не оставить, ибо определения эти не только к гению можно было отнести, но с равным правом и к лишенному разума сумасшедшему. Но все же в определении этом чувствовалось нечто рациональное, ведь считаться великим мыслителем мог лишь тот, кто чувствовал, чего нет, и искал это невидимое, и открывал его. Но чтобы найти — если, конечно, находка не была обязана удаче слепого случая, — нужно сначала понять, что это невидимое существует, что оно просто временно отсутствует в многообразной картине бытия. Это лето стало для Джои временем открытий и экспериментов. Как-то раз он заявился домой, странно покачиваясь и с сильным запахом вина. Как выяснилось, втроем, вместе с Уолтом и Вестоном, дети посетили ближайший винный магазин. Еще одна проблема, над которой часто задумывался Иш. Однажды он додумался до того, что, зайдя в винную лавку, открывал бутылки и методично выливал их содержимое на землю. Правда, через час усердного труда понял, что не может похвастаться количественными результатами и уничтоженное есть капля в море неисчерпаемых запасов спиртного. Трезво размышляя, он пришел к выводу, что сложившаяся ситуация мало отличается от тех возможностей, которые в мальчишеском возрасте были открыты и ему самому. В те давние годы на полках буфета всегда стояла принадлежавшая отцу пара-другая бутылок виски, шерри или бренди. И ничего не могло воспрепятствовать маленькому Ишу, если бы ему захотелось провести тайный эксперимент. Он не захотел, и, как показывал опыт, никто из его детей и внуков не испытывал серьезного влечения к этим несметным и доступным богатствам. Да и случаев пьянства в общине за все эти годы никогда не отмечалось. Возможно, потому, что спокойная жизнь не требовала каких-то дополнительных стимуляторов, или потому, что алкоголь был доступен, как доступен был воздух, и, потеряв сладость запретного плода, растерял некогда окружавший его ореол значительности. Что касается Джои, то Иш был рад, что у маленького пьянчужки хватило ума выпить совсем немного, то есть то количество, которое не привело ни к отравлению, ни к полной потере сознания. Возможно, и тут ему удалось произвести впечатление на своих собутыльников постарше и снова доказать свое превосходство, ибо Уолт и Вестон заявились домой в гораздо худшем состоянии. Но как бы то ни было, мальчик оказался явно подвыпившим и не сильно возражал, когда его немедленно уложили в постель. В соответствии с моментом Иш счел возможным расположиться на краю кровати Джои и прочесть маленькую лекцию об опасности бездумных экспериментов и глупом безрассудстве подобным образом доказывать свое превосходство над другими. Он говорил и не отрываясь смотрел в маленькое, с огромными глазами личико сына. В них жил разум, в этих глазах, и, несмотря на алкогольные пары, было совершенно очевидно, что Джои все понимал. И еще в этих глазах было выражение единства, так, словно они опять говорили Ишу: «Мы понимаем друг друга. Мы оба понимаем смысл этой жизни. Мы совсем не такие, как они». В приливе, затопившем его до краев, чувства любви и привязанности к младшему сыну Иш наклонился и взял маленькую ручку в свою большую ладонь. А когда увидел ответный, полный любви и преданности взгляд этих огромных глаз, понял, что за этой напускной мальчишеской самоуверенностью скрывается застенчивая и ранимая душа. Наверное, и он сам был таким. Может быть, и тошнит мальчика именно из-за этой робости?

— Джои, мальчик, — произнес Иш, все еще во власти переживаемых чувств жалости и любви, — зачем ты так мучаешь себя? И Уолт, и Вестон — они же на целых два года старше. Успокойся, не гонись за ними. Через десять лет, через двадцать лет, что бы они ни сделали, ты будешь далеко впереди. И он увидел легкую, счастливую улыбку на губах сына. Но Иш знал, что счастьем Джои обязан переживаемому чувству единства с отцом, но никак не впечатлению от только что услышанных слов. Любой ребенок, даже такой не по возрасту развитый, как Джои, живет настоящим, и говорить с ним о том, что будет через десять лет, все равно что говорить о том, что ожидает его через век. Иш снова взглянул на маленькое личико и увидел, как под действием вина странными, сонными и отсутствующими становятся глаза Джои. Но любовь к сыну не исчезала, она росла и заполняла его, как никогда раньше. «Это он, это он, — думал Иш. — Благословенное Дитя! Он единственный продолжит!» Глаза мальчика наполнились сонной одурью, тяжелые веки закрылись, но Иш продолжал сидеть на кровати и держать в ладони руку сына. А потом, наверное потому, что сон так похож на смерть, холодные пальцы страха сжали сердце. «Заложники судьбы», — подумал он. Когда человек любит, он раскрывает сердце и душу. Ему повезло. Он испытал великое чувство любви возле Эм и теперь снова — рядом с Джои. Как же он был счастлив подле Эм и никогда, никогда не сможет представить, что Эм больше не будет. Эм сильнее любой смерти. С Джои все по-другому. Маленькую ручку все еще сжимает его ладонь, и он чувствует, как слабо бьется под кожей тонкая жилка. Она так близка и так беззащитна, что достаточно лишь царапины… Какая судьба ждет этого хрупкого мальчика с разумом титана? Он один способен придать законченную форму будущему миру. Ему нужно совсем немного: силы духа и тела. И еще стать с годами мудрее и… постараться выжить.

Между намерением и исполнением желаемого всегда лежит преграда. Не выдержит натруженное сердце, блеснет предательски клинок, оступится лошадь под всадником, вырастет раковая опухоль — да мало ли их, наших невидимых, коварных врагов… И тогда будут сидеть они у затухающего костра при входе в каменный зев пещеры и говорить: «Горе нам! Нет его больше среди нас, и некому вести нас!» Или когда скорбью отзовутся в сердцах удары погребального колокола, соберутся они перед дворцом и скажут: «Зачем случилось такое? Кто теперь направит нас на путь истины мудрым советом?» Или встретятся на перекрестке улиц большого города и посетуют горько: «Как все таки печально, что это произошло. Ведь нет другого достойного занять это место». Катится многовековая история человечества, и во все времена слышны в ней горькие стенания: «Если бы не заболел молодой король… Если бы жил наш принц… Если бы генерал так безрассудно не бросил армию в наступление… Если бы не надорвал непосильной работой сердце свое Президент…» Между намерением и исполнением желаемого всегда помехой стоит хрупкая человеческая жизнь.

И снова поредели туманы, и пришло время первых жарких дней. «Я снова вижу это! — думал Иш. — Снова вижу великий маскарад природы! Теперь настало время засухи и смерти. Теперь на смертное ложе перенесли божество всего живого. Но придут дожди, и снова зелеными станут склоны холмов. А потом придет то утро, когда с крыльца дома своего увижу я, как на закате займет солнце самую южную точку своего пути. И тогда соберемся мы вместе, и снова выбью я число на камне. Интересно, как назовем мы этот год?» И еще пришло время ждать возвращения Дика и Боба. Бывали дни, и приходило к Ишу чувство вины, что позволил мальчикам уехать. Но постепенно он свыкся с этой мыслью, привык и уже не чувствовал той остроты внутренней боли, как бывало раньше. А когда отступило одно беспокойство, на смену ему пришло новое, и новое чувство вины мучило его. И не знал Иш, как победить его. Дети! Их суеверия и их представления о божественном! Он помнит, как говорил себе, что справится. Он помнит, как говорил себе, что справится на следующее утро. Целое лето прошло, и ничего не сделано. Или он не хочет ничего делать? А может, желает, чтобы дети действительно думали о Джои как о наследнике особенной силы? Или, боясь в этом признаться, где-то в глубине души хочет, чтобы дети думали о нем — Ише — как о Боге? Не каждый день и даже не раз в год доводится человеку забавляться отравляющей сладким дурманом мыслью, что он может и уже сделал первый шаг к цели, за которой становится человек Богом. Ну, пускай полубогом, пускай существом, обладающим особенной, могучей силой. С той самой поры, когда бедняжка Крис, глядя на молоток, глотал слезы, — с той самой поры стал думать Иш, как относятся к нему дети. Непредсказуемым, изменчивым было это отношение. Порой, как в истории с молотком, замечал он нечто похожее на священный трепет. Видно, считали дети, что в нем, как и в Джои — но, конечно, в большей степени, — жило могущество маны. Ведь он был способен на странные, сродни великому искусству подвиги. Он знал значение приводящих в недоумение незнакомых слов. Он знал загадочную жизнь чисел. Благодаря странной силе он знал прячущийся за далеким горизонтом неведомый мир. Знал, что там, где кончается Залив и начинается океан, за маленькими горными вершинами Фараллонов, если подняться на холмы, видимыми в легкой голубой дымке прозрачного утра лежат зеленые острова. Дети его, как понемногу стал понимать Иш, были не просто детьми, а существами в высшей степени наивными, неопытными и простодушными, какими редко бывали дети в Старые Времена. Никто из них и никогда не видел вокруг ничего большего, чем жалкая горстка в несколько дюжин себе подобных. И хотя Иш верил, что жизнь их счастлива, но счастье это было от простоты жизни с ее монотонным повторением простых событий. Они не страдали от бесконечной череды перемен, что на пользу или во вред, но постоянно влияли на еще слабые детские души Старого Времени, порой ломая их или, наоборот, рождая сильных. Столь простодушные дети могут начать испытывать перед ним страх, считать, что в этом человеке заключена некая сила — непонятная, а потому страшная. Порой он чувствовал, что не ошибается, и даже видел в детских поступках подтверждение того, что не ошибается. Но с другой стороны, он был их отец, или дед, или дядя Иш — тот, кто всегда был рядом, кто, играя, ползал с ними по полу, когда были они совсем малышами. И потому, как у всякого другого ребенка, их уважение к такому взрослому ограничивалось вполне естественными рамками. И дети постарше вольно или невольно, но уже могли действием или словом показать, что старый человек — это существо порой бестолковое и способное ошибаться. Может быть, они и испытывали перед ним благоговейный трепет, но это нисколько не мешало проделывать над ним всякие детские штучки. Наверное, через неделю после происшествия с молотком он нашел на стуле кнопку — маленькую кнопку, веселую шутку всех учеников с тех пор, как появились школы, а в школах — учителя. И еще, когда они, давясь едва сдерживаемым смехом, уходили из гостиной на свободу улиц, Иш обнаружил, что кто-то опять сыграл с ним старую шутку, приколов булавкой кусок тряпки, так что, свисая, она болталась сзади, как длинный белый хвост. Иш никогда не сердился и никогда не искал шутников-исполнителей. В каком-то смысле шутки даже льстили его самолюбию. Дети шутят — значит, считают одним из своих. Но порой их забавы доставляли огорчение. Ведь где-то в глубине души он был не чужд мысли считать себя народным героем, этаким полубогом. Разве полагается полубогу подкладывать на стул кнопку или прикалывать длинный белый хвост? Разве достоин народный герой такого обращения? Но чем больше он размышлял над этими, весьма противоположными по смыслу явлениями — благоговейным трепетом и неуважительными забавами, — тем больше склонялся к мысли, что не так они и несовместимы и история уже знает подобные случаи.