Невыносимая шестерка Тристы (ЛП) - Дуглас Пенелопа

Я напугана, и мне не все равно узнает она или нет. Но я не расскажу ей правду.

Я просто буду молчать.

— Это пугает, когда ты понимаешь, что потерял контроль над собственным ребенком?

Но это не совсем так. Если я расскажу ей о Лив, она все разрушит. Я просто хочу насладиться этим какое-то время перед стрессом.

— Иногда я чувствую себя на твой возраст, — признается мама. — И я знаю еще меньше о том, что я делаю, чем накануне. Ты думаешь, что достигнешь возраста, когда наконец поймешь свое место в мире, но ничто не становится легче.

Я искоса смотрю на нее, она поджала губы, ее взгляд устремлен на дорогу, ее красивая одежда и украшения создают образ совершенности. Без единого изъяна. Едва заметной морщинки. С того места, где я сижу, не видно ни единого сухого пятна на ее руках или поры на лице. Я хочу спросить ее о беременности. Я хочу знать, от отца ли был тот ребенок. Я хочу, чтобы тупик в нашей жизни закончился.

Но я также не хочу неизвестности. Не все изменения приятны.

Поэтому я молчу.

Она прочищает горло.

— Ты использовала защиту, верно? — уточняет она, по-видимому, смирившись с тем фактом, что я с кем-то сплю, и теперь хочет убедиться, что я не стану обузой. — У нас уже был этот разговор. Я не собираюсь больше воспитывать детей. Не будь легкомысленной.

— Я знаю.

Я не знаю, радуюсь ли я тому, что она еще не узнала правду, или разочарована. Она думает, я сплю с Каллумом. Мне бы хотелось рассказать ей правду. Я хочу рассказать кому-нибудь об этом волнении, которое испытываю каждый раз, когда смотрю на Лив. Я хочу поделиться этим с кем-нибудь.

— Ты хочешь поговорить об этом? — внезапно спрашивает она.

Я зажмуриваю глаза за очками, почти смеясь, потому что слова вертятся у меня на кончике языка.       

Когда я не отвечаю, она замедляет машину, и я поворачиваюсь, наблюдая, как она подъезжает к обочине на тихой Левинсон-лейн, под навесом какого-то испанского мха.

Боже, просто езжай. Пожалуйста.

Она останавливается у обочины, и я чувствую, как она поворачивается ко мне всем телом, чтобы заговорить.

— Секс — важное событие, — говорит она, — независимо от всего, что ты видишь по телевизору и в фильмах, которые пытаются доказать обратное.

Да, да. У нас уже был этот разговор. Несколько лет назад.       Просто езжай.

— Секс — это не просто физическая близость двух людей, Клэй. Девушки могут очень быстро привязаться и эмоционально вложиться. Важно, чтобы мы чувствовали связь с людьми, с которыми мы физически связаны.

Угу. Я киваю.

— И очень легко разбить себе сердце, когда мы верим, что они чувствуют то же самое, а мы узнаем, что это не так, — продолжает мама.

— Тебе не нужно волноваться, — отвечаю я и указываю рукой на дорогу. — Теперь мы можем ехать?

Не смотрю на нее, но знаю, что она изучает меня.

— Я хочу знать, понимаешь. Если ты взволнована или влюблена, я хочу, чтобы ты знала, что можешь поговорить со мной, поделиться со мной.

Сжимаю челюсть, а в горле появляется болезненный комок.

— Он делает тебя счастливой? — спрашивает она.

Я делаю глубокий вдох.       Боже.

— Он нежен? Он сделал это особенным?

Я закусываю губу. Я хочу сказать, как приятно мне делает Оливия Джэгер. Да, мам. Она нежна. А еще мне нравится, когда она не нежна. Она сделала это особенным.

Я хочу быть только с ней.

Она пропускает прядь моих волос сквозь пальцы.

— Знаешь, ты потрясающая. Любому, у кого ты есть, невероятно повезло.

Главное, чтобы это был парень, да?

Я открываю рот, чтобы признаться. Чтобы рассказать ей, что это девочка, а не мальчик, и, может быть, я скажу ей, что я просто экспериментирую. Точнее, возможно, так оно и есть.

Я могла бы сказать ей, что Лив ничего не значит, и мы не встречаемся, но мне нравится, что она делает с моим телом, так что ей не о чем беспокоиться. Но я замечаю фотографию моего брата, висящую на зеркале заднего вида, и снова закрываю рот.

Один ребенок умер. Второй… ненормальный.

Да, весь ее мир разобьется вдребезги. Она и так висит на волоске от этого. Моя семья висит на волоске. Я не хочу выставлять на всеобщее обозрение то, что не смогу потом отмахнуться.

— Все нормально, мам, — шепчу я. — Просто езжай.

Она пристально смотрит на меня.

— Я не забеременею, — выпаливаю я. — Обещаю.

Я знаю, что сделала ей больно, но я не расскажу ей, ведь если она узнает, то пожалеет об этом.

Через мгновение она откидывается на спинку сиденья и отъезжает от обочины, отвозя нас к моей бабушке.

Моя мама не будет есть после пяти часов, так что эти ужины с бабушкой проводятся рано днем и теперь каждую неделю, учитывая, что я так близка к балу и готовлюсь к поступлению в колледж. Мими любит быть в курсе       всего .

До того, как мама успевает коснуться ручки двери, Такер уже распахивает сторону, пропуская нас внутрь. Я вытаскиваю свой телефон из школьной сумки, прежде чем он успевает забрать у меня, а затем следую за мамой в холл.

— Добрый день, — здоровается Мими.

Мама обнимает ее, их губы не совсем касаются кожи друг друга, пока я дрожу в холодной мраморной комнате. Я оглядываюсь, вдыхая запах тальковой пудры и лаванды, которые всегда наполняли этот дом, как будто моей бабушке девяносто, хотя ей всего шестьдесят пять.

Белые стены различимы на фоне белого пола только по серым прожилкам в камне под моими ногами. Мне нравится белый цвет, но этот дом обустроен в стиле 1980-х годов: белое дерево с золотыми светильниками, вкраплениями желтого и скошенными зеркалами, где рамы тоже являются зеркалами. Я почти уверена, что это должен был быть ар-деко, но на самом деле все выглядит просто глупо.

— Привет, Мими, —улыбаюсь я, подражая своей матери, и обнимаю ее со звуком поцелуя.

— О, ты становишься такой красивой, — воркует она.

Она говорит это каждый раз. Становишься красивой. Не совсем такая, но уже становлюсь .

Мы идем в столовую по длинному холлу, периодически прерываемому дверями с одной стороны и стеной с фотографиями с другой. Черно-белые портреты многолетней давности, детские фотографии, на некоторых из них изображены мы с братом, мои двоюродные братья, пасхальные воскресенья, семейные пикники на лужайке и моя мама — в шестнадцать лет на балу, под руку с моим отцом, он стоит рядом с ней в смокинге, с высоко поднятым подбородком и напряженной улыбкой на губах.

Я приостанавливаюсь, когда моя мама и бабушка отправляются ужинать.

Мои родители выглядели такими молодыми.

Думаю, они и были молодыми. Интересно, что тогда творилось у них в головах.

Насколько они были готовы жить. Как они взволновались, мечтая о будущем:

отпусках, своем доме, смехе, семье, объятиях друг друга… Перед ними простирались годы, и они должны были быть самыми лучшими, верно?

Знали ли они, что будут мучить друг друга?

Если бы они вернулись в прошлое, сделали бы они это снова?

Я захожу в столовую, Такер отодвигает для меня стул.

— Спасибо, — благодарю я и сажусь.

Взяв салфетку, я снимаю ее с кольца, но мама останавливает меня.

— Клэй.

Я останавливаюсь, осознавая происходящее. Я откладываю салфетку и смотрю на бабушку. Она бросает на меня взгляд, но в нем есть намек на улыбку.       Ошибка новичка, Клэй. Когда ты гость на ужине, следи за хозяином. Я не должна была класть салфетку на колени, пока она этого не сделает.

Она протягивает мне руку, я знаю, чего она хочет. Я отдаю ей свой телефон, и она кладет его на маленький поднос в руках Такера, стоящего рядом с ней.

Мы начинаем с салата — винегрета с заправкой из цитрусовых, поблескивающей над рукколой.

— Скоро пижамная вечеринка выпускников, верно? — спрашивает Мими. — Ты уже ответила на приглашение Омеги Чи Уэйк-Фореста?

Я делаю глоток воды и ставлю стакан обратно.