Белый Бушлат - Герман Мелвилл

— А теперь, молодые люди, — обратился Кьютикл к лекарским помощникам, — пока больной приходит в себя, разрешите описать вам в высшей степени интересную операцию, которую я намерен произвести.

— Господин флагманский врач, — вставил врач Бэндэдж, — если вы собираетесь прочесть нам лекцию, разрешите передать вам ваши зубы, они сделают вашу речь более внятной. — С этими словами он вложил в руки Кьютикла два полукружия слоновой кости.

— Благодарствую, врач Бэндэдж, — отозвался Кьютикл и вставил челюсть на место.

— Первым долгом, молодые люди, разрешите обратить ваше внимание на прекрасный экспонат, находящийся перед вами. Я нарочно велел извлечь его из ящика, что стоит у меня в каюте на свободной койке, и вынести его сюда ради вашего вящего поучения. Этот скелет я приобрел самолично в Хантеровском [343] отделе Королевского хирургического колледжа в Лондоне. Это своего рода произведение искусства. Но рассматривать его нам теперь недосуг. Было бы нескромно пускаться в подробности при настоящих обстоятельствах, — бросил он почти доброжелательный взгляд в сторону больного, который начал приоткрывать глаза, — однако позвольте все же показать вам на бедренной кости, — и тут он легким движением отцепил ее от скелета, — именно то место, где я собираюсь произвести распил. Здесь, молодые люди, точно в этом месте. Вы видите, оно расположено весьма недалеко от тазобедренного сустава.

— Да, — вмешался врач Уэдж, приподымаясь на цыпочки, — да, молодью люди, в месте соединения с acetabulum ossis innominati[344].

— Ну, подавай сюда своего Белла «О костях», Дик, — шепнул один из помощников юнцу рядом, — Уэдж небось все утро зубрил из него мудреные слова.

— Врач Уэдж, — строго заметил Кьютикл, обводя взглядом присутствующих, — мы, с вашего позволения, обойдемся пока без ваших комментариев. Теперь, молодые люди, вы, надо полагать, усвоили, что, поскольку операция производится так высоко, в непосредственной близости к жизненно важным органам, она приобретает необычайную красоту. Для нее требуется твердая рука и верный глаз — но даже при этом не исключена возможность смерти пациента у меня под ножом.

— Скорее, помощник! Воды, воды, ему опять плохо! — воскликнули оба матроса.

— Не беспокойтесь за своего товарища, — обернулся к ним Кьютикл. — Повторяю, многие пациенты нервничают в подобных обстоятельствах и волнение доводит их до обморока; все это вполне естественно. Но откладывать операцию нам не следует. Лекарский помощник, подайте мне нож, нет, не этот, следующий, вот-вот, он самый. Больной, кажется, приходит в себя, — пощупал он пульс у марсового. — Ну как, приготовились?

Последний вопрос относился преимущественно к одному из лекарских помощников с «Неверсинка», бледному, долговязому и скелетообразному молодому человеку, наряженному в некое подобие савана из парусины, заколотого на шее и целиком облегавшего фигуру. Он сидел на фитильной кадке рядом с покачивающимся скелетом в готовности по первому знаку ухватиться за ногу оперируемого. Все было так, как будто он помогает плотнику, придерживая конец доски, в то время как тот распиливает ее поперек.

— Губки, лекарский помощник! — скомандовал Кьютикл, уже окончательно расставаясь со своими зубами и еще выше закатывая рукава. Затем, пощупав пациенту пульс: — Ну а вы, матросы, держите его, возьмите за руки и не давайте шелохнуться. Лекарский помощник! Приложите руку к артерии. Я начну, как только пульс забьется сильнее. Ну вот и хорошо!

Он уронил руку, осторожно ощупал бедро и, быстро нагнувшись над ним, безошибочно провел роковым ножом по точно намеченному месту. Все глаза в одну и ту же секунду обратились на часы, которые каждый держал уже наготове. Пациент между тем лежал с расширенными от ужаса глазами, словно в трансе. Все затаили дыхание, но в то время как трепещущая плоть нехотя расходилась глубокой раной, на дне ее между живыми стенами забил кровавый родник, и два густых потока вырвались из ее концов и потекли в противоположные стороны по бедру. Немедленно были пущены в ход губки. Все от напряжения стиснули зубы; нога скорчилась в судорогах, раненый испустил истошный крик; матросы навалились на него, а безжалостный нож между тем обходил кость по кругу.

— Пилу! — отрывисто произнес Кьютикл.

В то же мгновение она оказалась у него в руках.

Увлекшись операцией, он уже приложил было ее к кости, как вдруг поднял голову и, обращаясь к лекарским помощникам, спросил:

— Быть может, кто-нибудь из вас хотел бы попробовать свои силы? Прекрасная возможность!

Вызвалось несколько человек. Кьютикл отобрал из них одного и со словами: «Не спешите, действуйте твердо», вручил ему пилу.

Товарищи взглянули на счастливца с завистью. Впрочем, новичок принялся за дело довольно робко. Кьютикл, все время пристально следивший за ним, вдруг выхватил у него инструмент и крикнул:

— Хватит, мясник! Вы позорите нашу профессию. Вот как надо!

В течение нескольких секунд раздавался пронзительный скрежет пилы, потом показалось, что марсового перепилили надвое — нога медленно соскользнула в руки бледного лекарского помощника, который сразу отнес ее с глаз долой и спрятал под пушку.

— Врач Сойер, — произнес Кьютикл, сделав любезный полуоборот в сторону хирурга с «Мохока», — не угодно ли вам заняться артериями? Они в полном вашем распоряжении.

— Смелее, Сойер, соглашайтесь, — подбадривал его Бэндэдж.

Сойер подошел к столу, и, пока он несмело накладывал лигатуры, Кьютикл, повернувшись к лекарским помощникам, произнес:

— Молодые люди, продолжаем объяснения. Лекарский помощник, передайте мне кость.

И, взяв в еще окровавленные руки бедренную кость и держа ее на виду у слушателей, флагманский врач начал:

— Молодые люди, вы видите, что операция была произведена здесь, точно на том месте, которое я вам указал вначале. Примерно тут, — и он приподнял руку на несколько дюймов над костью, — пролегала главная артерия. Но вы заметили, что турникетом я не пользовался, я его не признаю. Указательный палец моего помощника куда удобнее и подвижнее и не сдавливает мелких сосудов. Но мне говорили, молодые люди, что некий хирург из Севильи, сеньор Сеньорони, изобрел недавно прекрасную замену этому неуклюжему и устаревшему приспособлению. Насколько я понимаю, это нечто вроде кронциркуля, раздвигаемого и сдвигаемого небольшим архимедовым винтом — очень остроумная штука, если верить отзывам. Ибо мягкие наконечники на выгнутых браншах, — он изобразил их, согнув большой и указательный пальцы, — можно установить таким образом, что… Но вы не слушаете меня, молодые люди, — добавил он, вздрогнув.

Дело в том, что молодых людей занимали несравненно больше действия врача Сойера, который в это время вдевал нитку в иголку, готовясь зашить лоскуты на культе, и они не постеснялись отвернуться от лектора.

Еще несколько мгновений — и марсового в глубоком обмороке отнесли в лазарет. После того как занавес из флага принял свое прежнее положение, Кьютикл, все еще не выпускавший из окровавленных рук бедренную кость скелета, продолжал свои пояснения. Под конец он добавил:

— Одним из интереснейших последствий настоящей операции, молодые люди, является то, что мы теперь обнаружим, где засела пуля, которая при консервативном лечении еще долго бы ускользала от самых тщательных поисков. Пуля эта, вероятно, проследовала самым замысловатым путем. Но примеры, когда она уклоняется от прямого направления, не так уж редки. Великий ученый Хеннер [345] приводит один в высшей степени примечательный, я сказал бы даже невероятный, случай: пуля проникла в шею солдата в той части, которая называется адамовым яблоком…

— Да, — не удержался врач Уэдж, привстав на цыпочки, — pomum Adami.

— …проникла в адамово яблоко, — продолжал Кьютикл, с особой силой напирая на два последних слова, — обошла всю шею по окружности, вышла через то самое отверстие, которое она себе проложила, и попала в солдата, стоявшего перед раненым. Когда она была извлечена, говорит Хеннер, на ней обнаружили лоскутья кожи первого раненого. Но случай проникновения инородных тел вместе с пулей — не редкость. Как-то раз я был прикомандирован к одному нашему военному кораблю и оказался неподалеку от места боя при Аякучо [346], в Перу. На другой день после сражения я натолкнулся в лазаретном бараке на одного кавалериста, который после пулевого поражения мозга сошел с ума и покончил самоубийством из собственного седельного пистолета. Пуля вогнала ему в череп часть его шерстяного ночного колпака…

— В виде cul de sac[347], надо думать, — вставил неустрашимый Уэдж.