Кровь цветов - Анита Амирезвани

Секрет, который я таила от Нахид, оказался тяжелее, чем я могла подумать. Не только потому, что я была замужем за ее мужем, а потому, что я знала, как дать ему то наслаждение, которое она даже и вообразить не могла.

Утром, после того как покинула Ферейдуна, я вернулась домой и стала работать с Малеке и Катайун. Они приходили каждый день, кроме пятницы, и работали на станке, который мы поставили в доме. Обе они отчаянно нуждались в работе. Муж Малеке все болел. Отец Катайун, каменщик, умер недавно, сорвавшись с купола мечети, которую помогал строить. «Ушел прямо к Господу», — говорила она, и губы ее дрожали. Я испытывала к ней особенное сочувствие, потому что ей было всего пятнадцать, те же годы, когда и я потеряла своего отца. Теперь, когда мне было почти семнадцать, я чувствовала себя много старше, будто прожила семь жизней с тех пор, как оставила нашу деревню.

Несмотря на свои трудности, женщины работали с муравьиным усердием. Обе вязали узлы почти так же быстро, как я. Малеке была застенчива, но когда она освоилась, то начала рассказывать мне о проказах своих детей. Катайун была словно жеребенок, которому просто хочется бегать. Она держала себя у станка прямо-таки усилием воли. Если б я не была ее нанимательницей, мы стали бы чудесными подругами.

По утрам они приходили и усаживались у противоположных концов станка. Я садилась у челнока, помня, как сидели мужчины в мастерской, рисунок был у меня под рукой, чтобы в нужный момент сразу найти нужный цвет. Приговаривая: «Красный, красный, бежевый, голубой, бежевый, красный, красный», я помогала вязальщицам не сбиться: каждый цвет назывался, как только они завязывали предшествующий узел. Катайун была чуть проворнее Малеке; приходилось ее слегка осаживать, чтобы они завязывали узлы одновременно. А у Малеке были руки посильнее, и когда она прижимала узлы гребнем, они были туже, чем вязала Катайун. Мне приходилось просить ее делать это чуть мягче, чтобы ковер не сошел со станка с разными боками.

Каждый день мы работали с утра до перерыва на еду и затем снова до раннего вечера. Я заботилась, чтобы у них было довольно чая и сластей, и в полдень мы ели вместе. Подозреваю, что это была единственная их трапеза, в которой они могли быть уверены. Мне было приятно помогать им, ведь я сама испытала муки голода.

Однажды утром Катайун спросила об одном цвете, потому что рисунок в этом месте был не совсем ясен, и я сбилась, выкрикивая краски. Подумав секунду, я сказала:

— Вяжи красный. Теперь мы будем использовать его в этом цветке и дальше.

— Чашм! — ответила она и поклонилась мне.

А я поняла, что мне нравится чувствовать власть, особенно после стольких месяцев, когда делала все по приказу других.

Даже когда я проводила всю предшествующую ночь с Ферейдуном и не спала совсем, я заставляла себя бодрствовать, пока Малеке и Катайун не уходили, и только тогда ложилась отдохнуть. Если я просыпалась, когда было еще светло, то продолжала вязать узелки по своему усмотрению. Мне хотелось закончить все как можно скорее. Гордийе не требовала ничего с этого ковра, и все, что я заработаю, пойдет мне и матушке.

Однажды утром сгорбленная старуха постучала в нашу дверь и передала мне, что Нахид хочет видеть меня. Я попросила ее передать Нахид мои извинения, потому что была занята с Малеке и Катайун, однако старуха отвечала, что ей было приказано не возвращаться, пока она не приведет меня. С этим она грузно уселась во дворике и окутала свой горб рваной шалью, словно готовясь к ночлегу. Стало любопытно, зачем Нахид потребовала меня так срочно. От мысли, что она могла раскрыть мой секрет, меня прошиб пот.

Я пошла к моим работницам, надеясь, что посланница устанет и уйдет. Все утро мы проработали, а после завтрака и нескольких провязанных рядов Малеке и Катайун ушли. Я отправилась в нашу комнату и уснула. Когда проснулась, увидела, что старуха выходит из кухни, утирая губы, и спрашивает меня, готова ли я. Вздохнув, я пошла за чадором и пичехом, потому что знала — без меня она не уйдет.

На улице, несмотря на ясное небо, стоял жестокий холод. Слепящее солнце, казалось, высвечивало все, что под ним, без малейшей жалости. У продавца жареных орехов, торговавшего близ дома Гостахама, возле рта чернели морщины — глубокие, словно прорезанные ножом. Когда посланница обернулась, дабы удостовериться, что я иду следом, потек зеленоватого масла от нашего жаркого с пажитником и бобами фава блеснул на ее щеке, словно мокрая язва. Я была рада спрятаться под чадором от солнечного огня.

Мы миновали медресе в квартале Четырех Садов, где учились мальчики, которые станут муллами. Я все еще брала еженедельные уроки письма у Нахид, и каллиграфические надписи на стенах, которые прежде были для меня только чудесными украшениями, теперь возглашали мне имена Господа: «Милосердный — Справедливый — Гневный — Всевидящий — Беспощадный».

Когда мы подошли к дому Нахид, она сунула монету в руку горбатой старухи и отослала ее. Я расцеловала Нахид в обе щеки и стянула свои покровы. Мне хотелось пить, но она не предложила мне своего обычного мятного чая. Лицо ее было бледно, и я заподозрила, что жизнь становится для нее скучнее, чем прежде. Ферейдун стал терять интерес к ее ложу; он проводил со мной все больше ночей. Приближался конец моего второго контракта, но я была уверена, что он снова продлит его, так велико было наше взаимное наслаждение каждый раз, когда мы встречались.

— Я бы пришла скорее, но не могла бросить работу, — сказала я. — Зачем ты послала за мной?

Пересохший язык с трудом складывал слова.

— Просто хотела тебя увидеть, — сказала Нахид, но голос ее был холоден.

Я вздрогнула и неловко заерзала на подушке.

— Ты, кажется, замерзла, — сказала Нахид.

— Так и есть, — отвечала я. — Можно чаю?

— Конечно.

Она позвала служанку принести чай, но никто не явился. Обычно женщины сидели снаружи у дверей, готовые исполнить ее малейшую прихоть. Уж не приказала ли она им не откликаться, подумала я.

— Я недавно видела Хому, — отрывисто сказала Нахид.

— Правда? — спросила я, стараясь выглядеть спокойной.

Необычно для Нахид было купаться с прежними соседями, теперь, когда у нее был свой хаммам и служанки-банщицы.

— Ты с ней мылась? — поинтересовалась я.

— Мылась, — ответила она. — Приятно было снова увидеть знакомые лица. Тут лишь я и моя прислуга.

— Жаль, что я не знала. — Я нервно попыталась устроить ноги поудобнее. — Можно было встретиться там.

Нахид сделала гримасу. Хома мне сказала, что ты только что была, несмотря на то что это не твой обычный день. Она говорила, что часто видит тебя в хаммаме, иногда трижды в неделю.