Любовь юного повесы - Элизабет Вернер

– Я в высшей степени довольна, – решительно заявила Регина. – Если мне чего и недостает, так только работы, я не привыкла бить баклуши.

– Так найди себе дело! Только от тебя зависит опять стать во главе большого хозяйства.

– Ты опять начинаешь?

– На этот раз я говорю не о Бургсдорфе, – сказал Шонау, играя хлыстом. – Я хочу только сказать… Ты сидишь совсем одна в городе, а когда Тони выйдет замуж, я буду сидеть в Фюрстенштейне совсем один… это очень скучно. Что, если бы… Ну, я уже раз предлагал тебе… но тогда ты не захотела, может быть, ты теперь решишься… Что, если бы мы, в придачу к этим двум свадьбам, составим третью пару?

– Нет, Мориц, теперь я менее чем когда-либо расположена выходить замуж.

– Опять отказ? – закричал лесничий, выведенный из себя. – Это уже второй раз! Тогда ты не захотела потому, что не могла расстаться с сыном и со своим возлюбленным Бургсдорфом, а теперь, убедившись, что оба прекрасно обходятся без тебя, ты опять не хочешь, потому что «не расположена». Расположения тут совсем не нужно, необходимо лишь немножко рассудка. Но ты – само недоразумение и упрямство.

– Ты весьма оригинальным образом делаешь предложение, – перебила его Регина с крайним негодованием. – Нечего сказать, мирно жили бы мы, будучи мужем и женой, если ты, еще не женившись, уже так ведешь себя!

– Конечно, не мирно, но зато и не скучно, – заявил Шонау. – Я думаю, мы ужились бы. Еще раз, Регина, хочешь ты или не хочешь выйти за меня замуж?

– Нет, у меня нет ни малейшей охоты «уживаться» с тобой.

– Пусть будет так! Если тебе доставляет удовольствие вечно отказывать – отказывай, сделай одолжение! Но Вилли все-таки женится, и он совершенно прав, теперь я непременно буду посаженым отцом на его свадьбе, назло тебе!

С этими словами Шонау как ошпаренный выскочил из комнаты, и Регина осталась одна в прескверном настроении. Они поссорились при первом же свидании, по-другому они просто не могли…

Тем временем принц встретился с Адельгейдой в парке. Он настойчиво просил ее не уходить, и они стали прогуливаться под тенью могучих деревьев.

Адельгейда, разумеется, еще носила вдовий траур, но ее спутнику казалось, что он никогда не видел ее такой прекрасной, как сегодня, в этой черной одежде и креповой вуали, из-под которой выбились светлые волосы. Его глаза то и дело останавливались на этой красивой белокурой головке, и он без конца задавал себе вопрос, отчего Адельгейда так переменилась.

До сих пор Эгон знал эту женщину лишь холодной, полной гордого спокойствия, делавшей ее недоступной в обществе и при встрече с ним. Теперь холодность исчезла, это он видел и чувствовал, но не мог разгадать странную черточку, появившуюся на ее лице. Не могла же молодая вдова так сильно горевать по мужу, который и по возрасту, и по своей прозаической, холодной, расчетливой натуре не мог дать ей любви, свойственной молодости. И все-таки на лице Адельгейды было выражение затаенного страдания, молчаливого, но тяжкого горя. Откуда это загадочное выражение, этот влажный блеск в голубых глазах, которые, казалось, только теперь узнали, что такое слезы?

«Мне все кажется, что в ней когда-нибудь вспыхнут жизнь и страсть и суровую полярную зиму сменит цветущее лето», – шутя сказал когда-то принц; теперь его предсказание сбывалось, правда, медленно, едва заметно, но это мягкое, грустное выражение, вытеснившее прежнюю строгую серьезность, этот мечтательный взгляд придавали молодой женщине прелесть, которой ей недоставало до сих пор, несмотря на всю ее красоту. Вначале они обменялись обычными вопросами. Эгон рассказал о некоторых событиях при дворе и в столице, случившихся в течение зимы, и объяснил свой внезапный приезд в Родек тем, что убежал от невыносимой жары в Остенде и от тоски по прохладному, тихому лесу. Однако легкая улыбка, промелькнувшая на губах его спутницы, показала ему, во-первых, что она слишком мало верит этому предлогу, а во-вторых, что до нее дошло газетное сообщение о предполагающейся помолвке. Это чрезвычайно рассердило принца, и он стал размышлять, как бы ему выяснить это недоразумение здесь, где он не мог быть вполне откровенным. Вдруг Адельгейда спросила:

– На этот раз вы будете одни в Родеке, ваша светлость? Прошлым летом у вас был гость.

По лицу принца пробежала тень, при этом напоминании он забыл и о слухах о своей помолвке, и о досаде.

– Вы говорите о Гартмуте Роянове? Едва ли он приедет. В настоящее время он на Сицилии, то есть, по крайней мере, был там два месяца назад, с тех пор я не получал от него известий и не знаю даже, куда ему писать.

Адельгейда нагнулась, чтобы сорвать несколько цветков на обочине дороги, и тихо заметила:

– А я думала, что вы переписываетесь.

– И я надеялся на частую переписку, когда мы расставались, и не моя вина, что вышло иначе. В последнее время Гартмут стал для меня загадкой. Вы же видели, какой блестящий успех имела у нас «Аривана»; с тех пор ее ставили на многих сценах, и она всюду завоевывала симпатии публики; а в это время ее автор буквально бежит от все возрастающей славы, прячется от людей, даже от меня. Ну кто может понять это?

Адельгейда выпрямилась, но рука, в которой она держала сорванные цветы, слегка дрожала, а ее глаза напряженно смотрели на принца.

– Когда господин Роянов уехал из Германии? – спросила она.

– В начале декабря. Незадолго перед этим, почти сразу после первого представления своей драмы, он уехал на несколько дней в Родек. Я считал это капризом и уступил. Вдруг он неожиданно явился ко мне в город в таком виде, в таком настроении, что я просто испугался. Он объявил, что уезжает, не стал слушать мои просьбы, не отвечал на вопросы, а только без конца твердил, что обязательно должен ехать, и действительно улетел как ураган. Прошло несколько недель, пока я получил от него весточку. С тех пор он время от времени писал, хотя и довольно редко, но, по крайней мере, я знал, где он, и мог ему отвечать. Несколько месяцев он оставался в Греции, переезжая с места на место, потом отправился на Сицилию, но тут связь прекратилась. Я страшно беспокоюсь о нем.

Эгон говорил с явным волнением, доказывавшим, как тяжело он переносил разлуку с любимым другом. Он не подозревал, что его спутница могла бы объяснить ему загадку. Она знала, что гонит Гартмута из одного места в другое, что заставило его с ужасом отшатнуться от прославленного имени поэта, на котором оказалось скрытое от света, но страшное клеймо позора. С той роковой ночи в Родеке, открывшей ей все, это было первое известие о Гартмуте.

– Поэты созданы иначе, чем обыкновенные люди, – сказала она, медленно ощипывая цветок. – Они пользуются привилегией быть иногда непонятными.