Легенда советской разведки - Н. Кузнецов - Теодор Гладков

Василь Бурим стал свидетелем еще одного эпизода. Несколько солдат на Дойчештрассе устроили себе развлечение: грубо задевали проходящих местных жителей, бросали им оскорбительные реплики, насмехались над ними.

Заметив это, Зиберт тут же поставил их во фронт и обрушил на солдат весь свой запас крепких немецких выражений. Затем заставил их несколько раз промаршировать перед ним строевым шагом. На прощание предупредил: «Я научу вас, тыловых крыс, как балаганить на улице. Убирайтесь отсюда!»

Когда солдаты поспешно ретировались, Бурим сказал:

— С какой ненавистью смотрели они на вас, Николай Васильевич, разорвать готовы были!

Кузнецов, все еще не успокоившись, резко возразил:

— Вот и хорошо! Это ведь не меня они хотят разорвать, а своего же немецкого офицера!

17 августа Кузнецов сидел в парикмахерской на Парадной площади, когда до его слуха донеслись лай собак, предостерегавшие окрики на немецком языке и пение «Интернационала». Он быстро вышел на улицу, и глазам его предстало зрелище, наполнившее сердце ненавистью и болью, горечью и гордостью. По улице гнали колонну пленных женщин. Они шли обессиленные, еле передвигая ноги. Раненых, в грязных окровавленных повязках поддерживали под руки подруги.

Медсестры, санитарки, радистки, попавшие в немецкий плен… А сзади, спереди, по бокам шагали рослые, откормленные эсэсовцы с автоматами. Некоторые из них еле удерживали на поводках свирепых, натасканных на людей овчарок.

Девушки пели «Интернационал» — тогдашний гимн Советского Союза. Несломленные. Гордые. Непобедимые…

Вечером Зиберт встретился с Петером Диппеном и словно невзначай спросил, что стало с пленными женщинами.

— Отправили на Белую… — с полным равнодушием ответил тот.

Эсэсовец зашел, чтобы, как обычно, поделиться ровенскими новостями и заодно одолжить деньги. Получив просимую сумму, Диппен спросил Зиберта, собирается ли он в «Немецкий театр» на собрание, где будет выступать прибывший из Мюнхена один из лучших партийных ораторов рейха. Зиберт ответил, что рад бы пойти, но, к сожалению, у него нет пригласительного билета, на что Диппен тут же вручил ему входной билет, отпечатанный на плотной веленевой бумаге. Из приглашения следовало, что 18 августа, в восемь часов вечера, в помещении «Немецкого театра» приехавший из Мюнхена имперский оратор — рейхсэнзацреднер Шойман прочитает доклад на тему «Вера Германии в ее миссию».

Рассматривая после ухода Диппена билет, Кузнецов обратил внимание на примечание мелким шрифтом: «Явка обязательна». И неудержимо рассмеялся. Вот уж чего никогда не мог предвидеть бывший уральский комсомолец Ника Кузнецов, что ему придется присутствовать на собрании актива нацистской партии, причем в обязательном порядке!

К театру он прибыл минут за десять до начала, предъявил на входе пригласительный билет и прошел в зал. Здесь уже собралась вся верхушка ровенских оккупационных властей и офицеры гарнизона. В глазах рябило от обилия погон, орденов, аксельбантов. Сцену украшали (если только уместно употребить в данном случае это слово) огромный портрет Гитлера и полотнище со свастикой.

Ровно в восемь часов на сцену стремительно выбежал коротенький человечек с невыразительным лицом, облаченный в партийную коричневую форму, взобрался на кафедру и обрушил на собравшихся поток истерического красноречия.

«Что ж, подкуемся теоретически», — с иронией сказал сам себе Кузнецов, поудобнее устроившись в кресле.

Имперский оратор, явно подражая фюреру и рейхсминистру Геббельсу одновременно, два часа без умолку изрыгал бредни об исторической роли Германии, священной миссии великого Адольфа Гитлера, о несокрушимом арийском духе и тысячелетнем рейхе.

«А хорошо бы прихватить его в отряд, — мелькнула в голове Кузнецова шальная мысль. — Да выставить «на банк». То-то ребята повеселились бы!»

«Банк», о котором подумал Николай Иванович, ничего общего к карточной игре не имел. Так в отряде называли ставшие традиционными вечерние встречи у костра возле штабного чума — если, конечно, позволяла обстановка. Иногда здесь собирался настоящий интернационал: русские Николай Кузнецов, Валентин Семенов, Владимир Ступин, украинцы Николай Гнидюк и Марина Ких, белорус Михаил Шевчук, поляк Юзеф Скурьята, евреи Борис Черный и Григорий Шмуйловский, грек Макс Селескириди (впоследствии известный артист театра им. Вахтангова и кино Максим Греков), болгары Асен Драганов и Вера Павлова, чех Витек, казах Дарпек Асдраимов, испанцы Филиппе Артуньо и Хосе Гросс, армянин Наполеон Саргсян, ингуш Абдулла Цароев — всех не перечислить. Говорили на «банке» обо всем на свете — о вчерашнем бое и любви, футболе и высокой политике, декламировали стихи и пели песни.

Даже заместитель командира по разведке капитан госбезопасности Александр Александрович Лукин, полноватый, с округлым добродушным лицом, вьющимися волосами и всегда прищуренными умными, даже хитрыми серо-голубыми глазами, если позволяли в такой вечер его особенные, секретные заботы, непременно присоединялся к «банку». И не только в качестве слушателя неторопливо, поглаживая себя по давней привычке рукой по животу, он мог часами рассказывать совершенно невероятные байки о своем любимом городе Одессе времен гражданской войны и нэпа.

Кузнецов тоже любил изредка посидеть у костра, правда, никогда о себе не рассказывал, но иногда декламировал стихи и охотно подпевал негромкому хору, особенно если затягивали «Ермака».

Днем же, если выпадало свободное время, Кузнецов-Грачев любил повозиться с несколькими ребятишками, по-разному попавшими в отряд: младшими Струтинскими Володей, Васей, Славой, Колей-«Маленьким» Янушевским, который одно время даже был его связным, и другими. Грачев пересказывал детям давно прочитанные им самим подходящие их возрасту книги, уральские сказы, разучивал с ними стихи, которых помнил множество.

Однажды Кузнецов вернулся из очередной поездки в Ровно, бережно прижимая к груди укутанного в офицерскую шинель, дрожащего от холода и пережитого страха мальчугана лет четырех. Найденыша звали Пиней, полного имени и фамилии он не знал. Родителей он потерял в ровенском гетто, сам же каким-то образом оказался в лесу, где и прятался несколько дней, пока на него, совершенно уже обессиленного, не натолкнулся случайно Кузнецов.

В отряде медики и девушки-радистки Пиню выходили, сшили для него одежонку, а потом самолетом отправили на Большую землю. Кузнецов скучал о нем, не раз говорил, что после войны обязательно разыщет мальчика, усыновит и воспитает.

«После войны…» О чем бы ни говорили у костра по вечерам, всегда возвращались к этой теме. Однажды кто-то из разведчиков-москвичей с беспокойством заметил:

— А далеко мы забрались, ребята. Сколько это времени топать домой придется…

Кузнецов же совершенно серьезно продолжил:

— Вам-то что, до Москвы только, а мне до Урала добираться.

Разведчики и партизаны, столько верст нашагавшие за эти месяцы во вражеском тылу, забыли даже, что существуют иные способы передвижения по земле, кроме пешего хождения.

Любил Кузнецов и посмеяться над разными веселыми историями, которые, как ни удивительно, то и дело происходили в суровой, в общем-то порой даже жестокой партизанской жизни. К одной из них — знаменитой истории о паре гнедых — он и сам имел некоторое отношение.

Вот как много лет назад эту историю пересказал автору А. Лукин.

«Случилось это еще весной 1943 года в лесу под селом Берестяны, когда отряд совершал переход, чтобы быть поближе к Ровно. Дорогу преградило вражеское подразделение. В бою противник был частью уничтожен, а частью рассеян. Партизанам же достались богатые трофеи: оружие, боеприпасы, целый обоз с продовольствием и фуражом. Взяли и принадлежавший немецкому командиру фаэтон, запряженный парой красавцев гнедых.

В те дни Николай Кузнецов готовился к очередной поездке в Ровно. Покончив с обсуждением задания, Кузнецов попросил Медведева:

— Дмитрий Николаевич, дайте мне этих гнедых.

Просьба была естественной. Отряд в то время не располагал еще ни легковыми автомобилями, ни мотоциклами. Не мог же Кузнецов в своей офицерской форме идти пешком тридцать километров до Ровно. Дать ему обычную крестьянскую телегу — тоже плохо. И все же командование было вынуждено отказать Николаю Ивановичу. Кто раньше ездил на этих лошадях — неизвестно, вдруг их в городе опознают?

Кузнецов это, конечно, понимал, но продолжал упрашивать. В конце концов он уговорил Медведева и меня, но с условием: только доехать на этих лошадях до города, а там бросить.

Прошел день, другой. Возвращаюсь откуда-то к своему чуму и вижу: стреноженные, отгоняя пышными хвостами мошкару, преспокойно щиплют травку эти самые гнедые.