Смерть президента - Виктор Пронин

Брынза подтащил маленький столик, и Пыёлдину ничего не оставалось, как взобраться на него. И когда распрямился, оглянулся вокруг, он опять поразился — людей было гораздо больше, чем ему показалось вначале.

— Давай, Каша, давай! — поторапливал снизу Брынза. — Выдай им такое, чтоб они все в штаны наделали.

Пыёлдин вздохнул, набрал полные легкие воздуха, чуть присел, как бывало с ним, когда он в куражливом азарте шел по кругу в полуприсяде, и вдруг заорал неожиданно для самого себя:

— Раздайся море, говно плывет!

Одобрительный, многоголосый гул был ему ответом. Гул нарастал, становился все громче, его подхватывали другие этажи, лестничные пролеты, лифтовые площадки. И вот уже от восторженного рева содрогнулась верхняя часть Дома.

Продолжать речь Пыёлдину уже не было никакой надобности. Несколькими словами, за одну секунду ему удалось подтвердить, что здесь он свой человек, что он вообще свой человек. А ответным ревом бродяги и пропойцы подтвердили, что проголосуют только за него и ни за кого больше, отдадут свои голоса, провонявшие вокзалами всей страны, человеку, который способен вот так убедительно и ярко выразить их чувства, их упования и надежды.

— Молоток, Каша! — радостно поздравлял его Брынза. — Ты им всем врезал промежду ушей!

— Куда врезал?

— Промежду ушей, Каша! Ты им промежду глаз врезал! Промежду лопаток удар нанес! Ты им промежду ног так саданул, что они не скоро, ох, не скоро разогнутся!

— Кто — они? — растерянно спросил Пыёлдин.

— Они! — И Брынза показал на несколько телевизионных камер, которые стояли на возвышении и снимали для человечества его первый предвыборный митинг.

— Как они сюда попали? — спросил Пыёлдин.

— Не думай об этом, Каша! Попали — и попали. Гори они все синим огнем. Но сегодня же, сегодня все экраны мира покажут тебя во всем блеске! И люди всей земли сразу поймут, кто из всей этой вонючей толпы претендентов и кандидатов чего-то стоит!

— Может, я того… крутовато брякнул, а? — засомневался Пыёлдин. — Может, помягче бы? Или как-то развить мысль, подать ее шире, глубже…

— В самый раз, Каша! — горячо прошептал ему в ухо Брынза. — В самый раз! Лиля, скажи!

— Это было здорово, Каша, — тихо произнесла маленькая ссохшаяся женщина и так доверчиво, с таким восхищением посмотрела на Пыёлдина, что только сейчас он вспомнил ярко и живо ее, двадцатилетнюю, на берегу Черного моря, недалеко от Джубги, в Голубой бухте… Она была загорелая, беззаботно-веселая, безумно влюбленная в долговязого, нескладного парня. Там-то, в Голубой бухте, он и стал Брынзой — его посылали в Джубгу за продуктами, и он неизменно покупал самый дешевый сыр — брынзу…

Не в силах больше смотреть в выцветшие, пропитые глаза Лили, Пыёлдин, потупившись, поднялся на свой этаж и закрылся в кабинете Цернцица, откуда так хорошо были видны голубые и лиловые горизонты, во все стороны простирающиеся вокруг Дома.

Странные превращения происходят иногда с людьми, очень странные. Причем бывают они настолько быстрыми, что уже наутро после какой-то колдовской ночи человек становится совершенно неузнаваемым. Вроде еще вечером с ним пил водку, трепался о судьбах стран и народов, материл соседа и домоуправа, а присмотришься наутро — нет, с тобой был другой человек. Не смог бы ты этому хмырю так радостно наливать в стакан, чокнуться с ним не посмел бы, да и желания такого не возникло бы…

Вообще-то все мы меняемся, все превращаемся во что-то несусветное, а нередко и в нечто себе же противоположное. И не всегда, далеко не всегда наши милые превращения становятся заметными. Когда это тянется десятилетиями, ближние привыкают к ежедневным маленьким нашим странностям, неуместному брюзжанию и неуместным восторгам… Им и невдомек, что вполне простительные капризы и брюзжания предупреждают о превращениях суровых и необратимых. Но ближним легче, у них есть время привыкнуть к нашему новому облику, смириться с ним, а то и полюбить бесконечно отвратную нашу личину…

Трепетный влюбленный становится мясистым, пьяным мужиком в трусах наизнанку, рохля и слюнтяй ожесточается до крутого бизнесмена, а лучший друг в упор не узнает тебя, опасаясь, как бы ты не попросил у него денег. Но самое странное — ты рад, что он не узнает тебя, потому что иначе пришлось бы познакомиться со всеми превращениями, которые с ним самим случились…

Превращения, растянутые на тысячелетия (их почему-то называют развитием цивилизации), не столь интересны, как те, которые случаются за сутки, за недельную командировку, за единственную ночевку в вытрезвителе, в милиции, у заблудшей красотки… А превратившись во что-то, начинаешь ужасаться — сколько же чудищ живет в тебе, неожиданных, незнакомых, пугающих…

Ученые люди утверждают, что тысячную долю грамма какого-то там химического вещества достаточно ввести в человека, чтобы он ясно, до дрожи в теле ощутил себя крокодилом, разрывающим жертву, червяком, впивающимся в свежий труп, вселенной, рождающей звезды и туманности. Все это есть в человеке, все это в нем таится, бурлит, клокочет и только ждет своего часа, чтобы вырваться наружу ошарашивающе и разрушающе…

С заложниками, захваченными бандой Пыёлдина, произошло нечто похожее. Их разум, подавленный резкой переменой условий жизни, кровавыми впечатлениями, уверенностью в скорой и безжалостной расправе, быстро нашел безошибочный выход — необходимо подчиниться. Причем не подневольно, а убежденно, с ощущением причастности к чему-то высокому и достойному. Заключалась же эта дерзкая цель в том, чтобы заставить, вынудить окружающий мир, остальное человечество принять их условия, единые условия террористов и заложников.

Наверно, в этом можно увидеть некое психологическое открытие нашего времени. Бесконечный в своей приспособляемости разум, зажатый в тесную клетку невиданных ранее обстоятельств, нашел выход, как находит мельчайшие трещинки в асфальте зажатая травинка и пробивается, протискивается, просачивается к солнцу, к жизни, раздвигая, выворачивая из земли, казалось бы, непреодолимую для нее тяжесть гранитного щебня, сцепленного цементом и битумом.

Тысяча заложников, являвшая собой цвет общества, власть судебную, банковскую, торговую, криминальную, вдруг перестала ею быть. Теперь это уже была масса равных людей, солдат, желавших одного — дать бой всем, кто осмелится на штурм Дома. Они готовы были сами выявлять врагов в своей же среде, уничтожать всех, кто усомнится в святости общего дела.

Пыёлдин видел все это, понимал и изумлялся.

Да, конечно, и в тюремной камере случались превращения на его глазах, да какие! Но чтобы вот так массово, с таким единодушием и самоотверженностью…

И случилось странное — вместо того, чтобы увериться в своей правоте, Пыёлдин растерялся. Он не знал, как это все понимать. Человеческая природа, явившаяся в столь неприглядной своей наготе, озадачивала. Оказывается, давний его подельник Цернциц может прийти на помощь, а первая красавица планеты, Анжелика, может привязаться к нему искренне и преданно, оказывается, тысячная толпа заложников за несколько суток может перейти от ужаса и ненависти к готовности принять его и умереть за него.

Конечно, понимал Пыёлдин, что за этим стоит не только желание понравиться, но самое обыкновенное, животное чувство самосохранения. Какие-то древние законы вдруг ожили в этих людях и заговорили в полный голос. Как когда-то племя уничтожало, поедало больных и слабых, как сжигали на кострах чумных и заразных, как совсем недавно бестрепетно расстреливали всего лишь заподозренных в инакомыслии…

Так и сейчас, здесь, в Доме.

Да, заложники готовы были сбрасывать вниз каждого своего собрата, если какие-то его слова или действия вызывали подозрение в преданности общему делу. И понадобилось на это чудовищное превращение не более трех суток. В прежние времена примерно столько времени требовалось Пыёлдину, чтобы прийти в себя после хорошей пьянки…

Поднимаясь по лестнице, ступая по алому ковру в черном своем наряде, при белоснежной сорочке и лиловой бабочке с серебряной искрой, Пыёлдин явственно ощущал и собственное превращение, оно его и тревожило, и забавляло. Он стал выше сантиметров на десять, исчезла зэковская сутуловатость, в глазах уже не было блатной ухмылки, его взгляд сделался строже и печальнее, Анжелика, которая неизменно шла следом, уже не казалась чуждой ему, не выглядела рядом слишком уж высокой. Они как бы уравнялись в чем-то важном, что их объединило.

Нечто похожее происходило и с террористами, и с заложниками. Они менялись прямо на глазах, как бы притираясь друг к дружке. Исчезали взаимная опаска, неприятие. И уже на третьи сутки можно было увидеть приодевшегося террориста с приглянувшейся ему заложницей — расположившись в глубоком диване, они вели себя весьма непосредственно, если не сказать безнравственно. При этом у террориста на коленях лежал автомат, а заложница достаточно ловко вскрывала бутылки шампанского. Бокалы стояли тут же, на полу, и в их хрустальных гранях посверкивали красноватые блики солнца на закате, розоватые блики солнца на восходе…