Пожарский - Дмитрий Володихин

Вернувшись в Москву после «Страстного восстания», Пожарский скоро превратился из подающего надежды «разрядника» в любимого войском «гроссмейстера». А хороший гроссмейстер никогда не перестает просчитывать позицию. Разве только во сне.

Великая Смута высушила русское море и позволила взглянуть, что там, на самом дне его. Какие типы человеческие обитают у самого основания. Какая истина содержится в их словах и действиях. Они, живущие у самого основания русской стихии, в сущности, и определяют ее…

Там нашлась вонючая слизь с земноводными — Федор Андронов, Иван Шереметев, Михаил Салтыков… Стоит ли много говорить о них? Был бы весь народ наш таков, так давно бы вымер, истребил бы себя сам.

Там отыскались лидеры, наполненные витальной энергией, красноречивые, бешено-активные и заражающие своей активностью других — на добро и на зло: Козьма Минин, Прокофий Ляпунов, Иван Заруцкий.

Там обнаружились отважные честолюбцы, умные интриганы, порой — даровитые политики или хорошие воеводы, натуры осторожные и предусмотрительные, но не способные прозреть великих мистических истин того времени. Таковы государи наши Борис Федорович Годунов и Василий Иванович Шуйский. Таков же князь Дмитрий Трубецкой, да еще великий полководец князь Борис Лыков-Оболенский, незаслуженно обойденный вниманием потомков.

И, слава Богу, там, в слоях, на которых держится всё остальное, были особенные личности. Такие персоны одним своим существованием придают недюжинную прочность всему народу, всей цивилизации. Это… живые камни. Именно живые краеугольные камни — невиданно твердые, тяжелые, стойкие ко всяким испытаниям, неподдающиеся соблазнам. Стихии — то беспощадное пламя, а то кипящая мятежным буйством вода — бьют в них, надеясь сокрушить, но отступают, обессиленные. Они прозрачны, как горный хрусталь. Они верны своему слову, они крепко веруют, они не умеют изменять. А потому, дав присягу, держатся ее в любых обстоятельствах, — пусть и жизнь потребуется отдать ради этой присяги. Они стоят, когда всё вокруг в ужасе разбегается. Между бесчестным, стыдным деянием и смертью они всегда без колебаний выбирают смерть. Они медлительны, но устойчивы. И когда такие личности оказываются во главе большого дела, другие, чувствуя их устойчивость, прилепляются к ним, приобретая от них это свойство. Они не способны действовать лукаво, они, по большому счету, не умеют, да и не желают просчитывать надолго вперед последствия своих действий. Им достаточно более простого знания: какой поступок в данный момент является правильным, должным. И они поступают как должно, а дальше… будь что будет. Никогда их деяния и слова не имеют второго смысла, никогда они не дают почвы для мудреных толкований, для выискивания потаенных мотивов. Всё, исходящее от них, просто и прямо. У подобных людей всё на виду, всё ясно, всё подчиняется единственно возможному смыслу. Они руководствуются долгом, иначе не могут. Либо прямая дорога, либо никакой. Либо верность, либо смерть.

Таков патриарх Гермоген. Таковы смоленский воевода Михаил Шейн и князь Дмитрий Пожарский. Таков же благословивший князя затворник Иринарх.

Создатель династии

Помимо военных забот на плечи Дмитрия Михайловича Пожарского легло тяжкое бремя дел чисто административных.

Армия нуждалась в деньгах, продуктах, снаряжении. И даже золотой «финансист» Минин не мог решить всех проблем. Приходилось впрягаться и Пожарскому с Трубецким.[251]

Казачья стихия продолжала неистово клокотать, и время от времени ее приходилось унимать. В сердце России она представляла огромную опасность. В то же время казаки составляли значительную часть земской армии, чуть ли не большую! А значит, о них требовалось заботиться.

Разоренные храмы и монастыри надо было поддержать — деньгами, священническими ризами, богослужебными предметами, земельными пожалованиями. Тело Русской Церкви выходило из Смуты таким же изувеченным, как и тело всей страны. И Трубецкой с Пожарским помогали. Тот же владыка Арсений Елассонский слезно благодарил их за возмещение имущества, разграбленного поляками.[252] В монастырских архивах сохранились до наших дней грамоты о льготах по налогам и податям, предоставленных земскими вождями обителям.

Дворяне требовали дать им поместья — за службу, а также взамен разоренных, запустевших, захваченных неприятелем. С осени 1612-го по весну 1613 года Трубецкой и Пожарский не вылезали из бесконечных земельных дел. Известно огромное количество грамот, составленных от имени этого «дуумвирата» и содержащих приказы о раздаче поместий или отказы недостойным просителям.[253] Притом время от времени Пожарский и Трубецкой подписывают грамоту в одиночку.[254] То ли иногда один из них с головой уходил в военные дела и не мог заниматься землеустроением, то ли они даже в общей земской упряжке сохраняли определенную независимость друг от друга.

Наконец, после отступления Сигизмунда земское ополчение могло заняться самым неотложным делом: определить будущее русской государственности. Для этого земское руководство постановило созвать общероссийский Собор. Вызов представителей оказался делом долгим и хлопотным — новая большая забота для Пожарского. Хотели начать заседания в декабре, но пришлось перенести первоначальный срок на месяц.

Полгода князь Пожарский провел в нескончаемых хлопотах.

Ведь все это время он был одним из двух некоронованных правителей России…

Земский собор открылся в начале января 1613 года. Его заседания проходили в Успенском соборе Кремля.

К Москве съехались многие сотни «делегатов», представлявших города и области России. По некоторым сведениям, их число превышало тысячу. Собрали тех, кто сумел прибыть: иные опустевшие земли и послать-то никого не могли. К тому же страна была переполнена шайками «воровских» казаков, бандами авантюристов всякого рода, часть ее контролировали шведы, часть — поляки с литовцами, часть — казачье воинство Ивана Заруцкого. Но те, кто все же явился, представляли огромную территорию и могли совокупным своим голосом говорить за всю державу.

Худо им приходилось в голодной, разоренной, морозной Москве. Пищу, жилье и даже дрова трудно было отыскать в призрачном городе, занятом большей частью заиндевелыми печищами да заснеженными пустырями, на окраинах которых робко теснились свежие дома-скорострои. Закопченные церкви вздымали к небу скорбные пальцы колоколен, печально плыл над развалинами звон, утративший прежнюю мощь.