Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

Мне рассказывали, что один из наших старейших физиков, Капица, встретив Гагарина на научной конференции, сказал ему, лукаво заглянув в глаза:

— Юрий Алексеевич, батенька, вы бы поделились с человечеством вашим открытием происхождения электричества. А то я уже столько лет бьюсь над этой проблемой, и ни тпру ни ну… Кстати, вы Евтушенко не слишком вовремя ругнули…

Гагарин попросил меня не обижаться и пригласил в Звездный городок выступить 12 апреля, в День космонавтики. Гагарин хотел мне помочь — ведь концерт транслировался на всю страну.

Я очень волновался и взад-вперед ходил за кулисами, повторяя строчки главы «Азбука революции», которую собирался читать. Это мое мелькание за кулисами было замечено генералом Мироновым. занимавшим крупный пост и в армии, и в ЦК.

— Кто пригласил Евтушенко? — спросил он у Гагарина.

— Я.

— По какому праву? — прорычал генерал.

— Как командир отряда космонавтов.

— Ты хозяин в космосе, а не на земле, — поставил его на место генерал.

Генерал пошел к ведущему, знаменитому диктору Юрию Левитану, чей громовой голос объявлял о взятии городов в Великую Отечественную, показал ему красную книжечку и потребовал исключить меня из программы концерта. Левитан сдался и невнятно пролепетал мне, что мое выступление отменяется. Я, чувствуя себя глубочайше оскорбленным, опрометью выбежал из клуба Звездного городка, сел за руль и повел свой потрепанный «Москвич» сквозь проливной дождь, почти ничего не видя из-за дождя и собственных слез. Чудо, что не разбился. Гагарин кинулся за мной вдогонку, но не успел. «Найдите его, где угодно найдите…» — сказал он двум молодым космонавтам. Они нашли меня в «предбаннике» ЦДЛ, где я пил водку стаканами, судорожно сжимая непрочитанные машинописные листочки… Самолет с советской правительственной делегацией, в которой был генерал Миронов, через месяц разбился о югославскую гору Авала, а с Гагариным я больше никогда не виделся и глубоко переживал его трагическую гибель.

Оскорбление в Звездном городке было полностью перекрыто восторженным приемом поэмы в Братске. Я читал поэму четыре с половиной часа без перерыва. В ДК строителей вместе с другими рабочими пришли многие матери-одиночки с детьми, которых им негде было оставить. Когда я закончил читать главу «Нюшка» о таких же матерях-одиночках, как они сами, то словно по какому-то магическому сигналу женщины одновременно встали с мест и показали мне детей — как свое женское материнское спасибо. Какая Нобелевская премия может сравниться с этим…

Я вернулся в Москву как на крыльях, но их мне быстро подрезали. Поэма была, правда, принята в журнале «Юность», но мне неожиданно предложили специально приглашенного редактора поэмы. Я ничего не имел против, ибо это был замечательно талантливый поэт — Ярослав Смеляков, с которым я дружил. Биография у Смелякова была невеселая: он стал знаменитым в ранних тридцатых, когда ему еще не стукнуло двадцати. Он тогда работал в типографии и сам набирал свою первую книжку. Его стихотворением «Любка Фейгельман» зачитывалась московская молодежь. После ранней славы жизнь не обделила Смелякова ни сталинскими лагерями, ни финским пленом, ни опять лагерями. Когда я с ним познакомился после его последней отсидки, он был похож на мешок с переломанными собственными костями. Талант не погиб, но тоже был искорежен. В своих политических суждениях Смеляков мог иногда быть агрессивным догматиком правее Поликарпова и в то же время мог иногда разразиться такой антисоветчиной, которая не снилась всем «Континентам» и «Граням», вместе взятым. Я инстинктом, конечно, чувствовал, что Смелякова берут в редакторы моей поэмы неспроста, но не подозревал, какие высокие инстанции в этом замешаны. Когда Смеляков начал делать мне совершенно не поэтические, а политические замечания, я подумал, что он рехнулся, и мы ругались с ним целыми днями. Особенную мою ярость вызывало то, что у него то и дело появлялись новые замечания к главам, казалось бы уже полностью им отредактированным. Редактура происходила в атмосфере сплошного смеляковского мата. Предлагая мне новые поправки, сокращения, вырезания, Смеляков бесился, злился не только на меня, но и на самого себя, и на весь свет Божий. Если бы не моя любовь к Смелякову, если бы не годы, проведенные им в лагерях, я бы. наверное, поссорился с ним. Кроме того, я не сразу, но постепенно начал догадываться, что Смеляков просто служит мне передатчиком чьих-то других замечаний. Однажды он вдруг потребовал, чтобы я полностью снял главу «Нюшка».

— Нет, — на этот раз твердо сказал я. — Без этой главы поэмы нет.

Тогда он закричал на меня, затопал ногами:

— Но с этой главой они твою поэму не напечатают! Никогда не напечатают! Ты сам не понимаешь, что ты в ней написал. Это же образ России! Обманутой, всю жизнь унижаемой России, да еще с чужим дитем! Это же страшно читать, какую картину нашей жизни ты разворачиваешь в своей «Нюшке»: «Телефоны везде, телефоны, и гробы, и гробы, и гробы». Слушай, у меня вся юность прошла в лагерях. Если ты будешь продолжать писать так, ты тоже можешь в конце концов оказаться за решеткой. Пусть хоть у тебя будет то, что недополучил я в юности. Я хочу, чтобы хоть ты был счастлив, чтобы ты ездил по своим дурацким заграницам и пил свое любимое шампанское…

Он судорожно схватил бутылку и выпил прямо из горла. В его бешеных глазах были слезы.

— Нет, Ярослав Васильевич… — сказал я. — «Нюшку» я не сниму.

Впоследствии его жена тайком от него рассказала мне, как он стал редактором моей поэмы. Смеляков, столько раз униженный государством, втайне всегда мечтал быть первым поэтом государства Российского. Но государство или не обращало на него внимания, или обращало такое внимание, от которого никакими молитвами не спастись. И вдруг Смелякову, бывшему лагернику, первый раз в жизни позвонили из ЦК и очень вежливо пригласили на беседу к секретарю ЦК по идеологии — самому Ильичеву. Смеляков надел свой лучший костюм и торжественно направился в ЦК, наивно надеясь, что признание его государственным поэтом наконец-то состоится. Кроме Ильичева в кабинете был еще Поликарпов. И вдруг выяснилось, что пригласили этого действительно выдающегося русского поэта совсем не для того, чтобы говорить ему комплименты о его собственных стихах. Они пригласили его, чтобы попросить стать редактором — сиречь цензором новой поэмы Евтушенко «Братская ГЭС». Они цинично объяснили Смелякову, что я его уважаю, люблю и, следовательно, на меня могут подействовать их замечания только в том случае, если Смеляков будет передавать мне их как его собственные. Разумеется, они все это обставили как самое искреннее желание помочь мне выйти с моей новой поэмой из опалы и как самое высокое гражданское доверие Смелякову. Боже мой, они хотели уготовить полицейскую роль поэту, которого столько раз эта самая полицейщина бросала за колючую проволоку! Моего учителя они превращали в моего цензора!

После нашего разговора о «Нюшке» Смеляков поехал в ЦК, потом позвонил мне — уже с дачи.

— Приезжай, но только с поллитрой. С тебя причитается. Отстоял я твою Нюшку. Поэма идет в набор.

Я приехал, и мы зверски напились.

Поэма стояла в 1-м номере 1964 года. И вдруг в декабре Ильичев позвонил редактору «Юности» Полевому:

— Снимайте «Братскую ГЭС».

Полевой своим ушам не поверил:

— Но ведь мы учли почти все ваши замечания.

— Вы не слышали, что я вам сказал? — повысил голос Ильичев.

— Это что — совет или приказание?

— Если вам советует секретарь Центрального Комитета, то это приказание. — И Ильичев повесил трубку.

Полевой вызвал ответственного секретаря и велел снять поэму из номера. И вдруг произошло нечто, по тем временам невероятное. Бывший личный помощник Фадеева заместитель редактора «Юности» С. Н. Преображенский был в то время секретарем первичной партийной организации журнала. Он немедленно собрал общее собрание членов партии редакции — человек двадцать. Партячейка приняла резолюцию — обязать коммуниста Полевого не снимать поэму Евтушенко «Братская ГЭС» из первого номера и обратиться в Политбюро ЦК КПСС с жалобой на действия секретаря ЦК Ильичева. Письмо было немедленно передано в ЦК. Через неделю позвонил Поликарпов, попросил, чтобы типография сделала 15 оттисков поэмы для членов и кандидатов в члены Политбюро. Это было сделано. Недели две типография «Правда», где печатается «Юность», простаивала. Наконец мне позвонил Преображенский, триумфально разламывая трубку голосом:

— Победа! Политбюро одобрило поэму! Я только что видел на всех пятнадцати оттисках «за». А Косыгин сделал приписку: «Замечательная поэма». Сегодня в три часа всех нас — тебя. Полевого, Смелякова, меня — ждет Поликарпов. У него какие-то мелкие замечания. Главное — победа! Правда, поэму придется перенести теперь в четвертый номер, потому что мы не успеем внести дополнения, но это все пустяки. Главное — победа! Ильичеву теперь не уцелеть.