Гонимые - Исай Калашников

— Эцэгэ.

— Да, да, я твой отец, — сказал он со вздохом. — Есть хочешь? Молока надо?

Снова пошел к дойщикам. Но караульные прогнали его, ударив плетью.

— Не ходи тут, чесоточный козел!

— Как смеешь бить меня? Я вольный человек! — закричал Чиледу, озлобляясь.

— Я тебе вот дам волю! Радуйся, что кишки не выпустили.

Чиледу был уязвлен. Как же так? Или слово Тэмуджина ничего не весит?

Или в самом деле ему все померещилось — там, у шатра Тохто-беки? Может быть, и нет тут никакого Тэмуджина… Спросил у дойщиков:

— Сын Оэлун с вами?

— С нами. Только тебе до этого дела нет.

— Он мне сказал: свободен. Так кто тут главный — Тэмуджин или ты?

— Ты еще и лжец! Стой на месте! Эй Боорчу, езжай сюда. Этот ободранный козел клевещет, будто Тэмуджин дал ему волю.

Подскакал Боорчу.

— А-а, колодник! Он не клевещет.

Чиледу приблизился к Боорчу.

— Сын Оэлун даровал мне жизнь и свободу — так?

— Так. Ты можешь идти куда хочешь.

— Вот мальчик. Накормите его и возьмите мою волю. Мне идти некуда.

— Это твой сын?

— Да…

— Иди за мной.

Он привел его на стоянку воинов. Здесь в огромных котлах варилась баранина. Боорчу подозвал старика Баурчи.

— Накорми этого человека и его сына. Он не пленник — дай ему пояс и шапку. И пусть помогает тебе.

Теперь мальчик мог ехать на повозке. Чиледу сажал его в большой котел. Сам шел рядом, собирал разноцветные камешки, давал мальчику, а он колотил ими по кромке медного котла, прислушивался к звону и весело смеялся. Когда надоедала игра, протягивал Чиледу пухлые ручонки, требовательно звал:

— Эцэгэ!

И простое слово «отец» отзывалось в душе Чиледу мучительной болью.

Никто никогда не называл его так.

На стоянках приходилось собирать топливо. Мальчик, потеряв его, начинал громко плакать. Чиледу спешил к нему. Баурчи сердито ворчал:

— Когда у мужчины на руках дите, он хуже женщины. Ну какой из тебя помощник! Зря кормлю тебя и твоего сына. Где его мать?

— Умерла… Ваши воины помогли умереть.

— Жалуешься? От вас, меркитов, никому покоя не было — это как?

Молчишь? Вот и молчи. Как имя мальчика?

— Я его называю… Олбор[37], — сказал Чиледу первое, что пришло в голову.

— Какое-то ненастоящее имя. И сам ты не настоящий, будто кожа, набитая травой, — одна видимость человека.

И баурчи, и воины не любили Чиледу. Да и за что можно любить врага, хотя бы и бывшего? Злые взгляды Чиледу принимал как должное. Но в окружении всеобщей вражды и недоброжелательности привязанность мальчика была для него как огонек жилья для путника, блуждающего в гудящей ветрами зимней степи.

Тэмуджина он видел за всю дорогу только один раз. Сын Оэлун ехал рядом с ханом кэрэитов. Взгляд его светлых глаз, не задерживаясь, скользнул по лицу Чиледу. Не узнал. Чиледу это не огорчило. Напротив, меньше всего ему хотелось быть узнанным.

Вспоминая свой последний разговор с Оэлун, дивился собственной глупости. Хватило же ума предложить совместную жизнь ей, матери детей, которые по праву рождения равны с ханами. Что он мог дать ей и ее детям?

Самое большое — увезти в земли хори-туматов, своих соплеменников, кормить мясом диких зверей. Оэлун это поняла сразу, а он только сейчас. Да и сейчас, наверное, еще не все понял. Зачем он здесь? Единственное, что он может доброго сделать для Оэлун, — не попадаться ей на глаза, не тревожить ее душу напоминаниями о прошлом. И не тащиться за повозкой ему нужно, а остаться в степи, сгинуть в ее просторах. Однако этого он не может сейчас сделать. В повозке хнычет Олбор, зовет к себе: «Эцэгэ! Эцэгэ!»

Глава 7

Высоко над степью, раскинув широкие крылья, медленно плыл орел. Он был стар, тело его потеряло былую упругость, глаза — зоркость, и добыча легко уходила от затупевших когтей. Орел обессилевал, в его отважное сердце входило тоскливое безразличие к самому себе. Но здесь, на тугих потоках воздуха, не тратя сил для полета, он забывал об усталости, чувствовал себя молодым, стремительным и могучим, способным, как и раньше, одним ударом клюва убить сайгачонка или барашка, потом унести его на далекие скалы и насытиться нежным, с горячей кровью мясом. И он поплыл над степными увалами, покрытыми засохшей травой, обшаривая взглядом ложбины и возвышенности. Его тень бежала по земле, вспугивая серых мышей, песочно-желтых сусликов и стайки мелких птиц.

Впереди увидел всадников. Они шагом ехали по степи, направляясь к юртам большого куреня. За юртами, у извилистой речки, паслись овцы и козы.

Он начал медленно снижаться.

Белый козленок, почесав лоб о крутой глинистый берег, стал пить воду.

Орел зашел так, чтобы тень не выдала его, и устремился вниз. Ветер засвистел в потрепанных перьях крыльев, земля, речка, козленок с низко опущенной головой быстро приближались. Он выставил вперед ноги с изогнутыми когтями, готовый вонзить их в белую спину. Козленок услышал свист ветра в крыльях, поднял голову, испуганно мекнул и побежал. Но что скорость его бега по сравнению с вольным падением! Орел настиг его, когти почти коснулись короткого вздрагивающего хвостика, торчком поднятого вверх, но в это мгновение козленок бросился в сторону и легким прыжком взлетел на обрывистый берег. Орел не смог круто вывернуть, ударился грудью о кромку берега, перевернулся через голову и растянулся на траве. Долго лежал, оглушенный, униженный, наконец встрепенулся, сел. На траве валялись перья. Овцы и козы, немного отбежав, безбоязненно смотрели на него круглыми глазами. С яростным клекотом он взмахнул крыльями, поднялся, но боль в груди была сильнее его ярости — полетел прочь. Летел низко, с трудом взмахивая крыльями. Снова прямо перед собой увидел всадников. Он знал, что на такой высоте опасно пролетать над ними, а взмыть в небо не мог, трусливо вильнуть в сторону не хотел. Заметив стрелу, отпрянул. Но ему только показалось, что отпрянул. С хрустом переломилось правое крыло, боль обожгла бок, и он опять устремился к земле, теперь уж не по своей воле.

— Зачем сгубил такую птицу, анда Тэмуджин?

Тэмуджин слез с коня, приподнял орла за крыло.

— Он свое отжил. Стрела лишь слегка ускорила его конец.

— И все равно стрелял зря. Орел — священная птица.

— Почему?

— Все небо — его нутуг-кочевье. Над ним никто не властен.

— Он хотел поживиться в моем стаде. Над стадом властен я, анда Джамуха. Без моего дозволения ни священная птица, ни хитрый зверь не получат ничего. — Он подал орла Боорчу. — Пусть из его крыльев сделают оперение для моих стрел.

Въехали в курень. У коновязи их встретил Джэлмэ.

— Тэмуджин, из улуса тайчиутов пришли еще шесть человек.

— Со скотом?

— Три лошади и пара быков с повозкой.

— И то хорошо.

— Четырех я отправил к овчарам. Пусть помогают делать хурут и катать войлок.

— Разумно. А еще двое?

— Это Тайчу-Кури и его жена. Я подумал, что ты захочешь поговорить с сыном Булган.

— Давай его сюда!

— Ну, я пошел, — сказал Джамуха.

— Подожди. Сейчас пойдем обедать к моей матери.

— У тебя много дел, анда Тэмуджин. Не буду мешать. — Джамуха отвел взгляд. — Пойду отдыхать.

За Джамухой потянулись его нукеры. Тэмуджин развел руками. Непонятный человек анда. То очень добрый, приветливый, веселый, то вдруг, как сейчас, повернется и уйдет, словно чем-то обиженный.

Их юрты стояли рядом. Еще в меркитских владениях, на пиру в честь великой победы над Тохто-беки, они с Джамухой решили больше не разлучаться, жить, как живут родные братья. И снова кровью подтвердили клятву, которую дали друг другу в детстве. Хан ушел в свои кочевья, а они поставили курени в этой местности, называемой Хорхонах-джубур. Место Тэмуджин выбрал с умыслом. Рядом кочевья тайчиутов. Теперь, когда в его руках треть огромной олджи[38], он может принять под свою руку всех, кто пожелает прийти.

И люди идут. Нет ни дня, чтобы кто-то не пришел. Больше всего бегут от Таргутай-Кирилтуха, но и от его родичей — Даритай-отчигина, Хучара, Алтана, Сача-беки — тоже побежали. Однако Джамуха почему-то не радуется этому. Молчит. Почему?

— Друг Боорчу, Джамуха, кажется, обиделся?

— Может быть, и обиделся.

— Но я ему не сказал ни единого неприятного слова!

— Ты не сказал… Но ты, стоя на ногах, готов разговаривать с беглым харачу, ты — высокородный нойон. И Джамуха должен стоять рядом с харачу, ожидая, когда позовешь его обедать.

— Это ты так можешь думать, Джамуха так думать не может!

— Я как раз ничего такого и не думаю. Я твой нукер. Джамуха владетель

племени.

— Может быть, ты и прав, Боорчу…

В его юрте никого не было. Братьев, кроме Тэмугэ-отчигина, он разослал по своим айлам и куреням приглядывать за пастухами, содержать в порядке так неожиданно доставшееся и такое огромное хозяйство. Для матери и младшего брата поставил отдельную юрту. Своя юрта была и у Борте.